— Без интимных подробностей…

Слово взял мэтр Ривьер, чтобы задать мне три вопроса, которые он считал важными: как Дютру заставлял меня мыть дом? смотрела ли я телевизор вместе с ним? и какого рода были программы, не считая «Интергородов» или «Замка Оливье»?

Я помню свой последний ответ:

— «Canal +» [5] в кодировке. Он говорил, что я должна была через силу смотреть сквозь помехи. Но меня это совершенно не интересовало, тем более что все это я уже имела «в натуре».

Я ожидала, что председатель спросит меня, как водится: «Не хотите ли что-нибудь еще добавить?..»

Мэтр Ривьер хорошо знал, что у меня в голове крутился один вопрос. Мой личный вопрос к обвиняемому. Поскольку председатель и не думал об этом, мой адвокат вмешался сам.

Я смотрела прямо в лицо обвиняемому Дютру, формулируя мой вопрос к председателю, чтобы соблюсти все формальности, но я не отводила от него глаз, от того, которому хотела задать вопрос:

— Я хотела бы спросить Марка Дютру об одной вещи, хотя ответ у меня имеется. Он всегда жаловался на мой свинский характер, я хотела бы знать, почему он не ликвидировал меня?

Он поднялся за стеклом, чтобы ответить, но голова его была опущена, и он по-прежнему не смотрел на меня.

— Я никогда и не собирался ее ликвидировать. Ей это вбили в голову уже после того, как она вышла из тайника.

Все так же обращаясь к председателю, я заключила:

— От подобных личностей другого ответа ждать не приходится.

Я закончила давать свидетельские показания, председатель разрешил мне покинуть зал заседаний, но в этот самый момент, когда я уже встала со своего стула, один из обвиняемых собрался подняться, чтобы что-то сказать. Я готова была держать пари, что это была она, его жена, мать семейства, сообщница преступника. Она хотела пошло принести свои извинения.

— Мадемуазель Дарденн, я хотела бы попросить у вас прощения…

Кровь бросилась мне в лицо.

— И это говорите вы, которая знала, где я находилась, с кем я находилась и что я испытывала? Меня тошнит, когда я слышу это от матери семейства, я не принимаю вашего извинения!

— Я сожалею, что не выдала Дютру в то время, как он похитил Жюли и Мелиссу. Я не прошу вас простить меня, потому что это непрощаемо. Я не могу понять, что вы перенесли, потому что не могу представить собственных детей запертыми в подвале. Я признаю всю свою неправоту.

— Сожалею. Я не прощаю вас!

Я думаю, что, прося у нас прощения, потому что затем она сделала то же самое и в присутствии Летиции, она хотела защититься от всего, что еще висело над ней.

Она знала обо всем с самого начала, она была его сообщницей с 1980-х годов. Он во всем доверялся ей, а она терпела психопата как отца своих детей. Теперь она была в тюрьме и больше их не видела и, полагаю, поняла всю чудовищность своего поведения. Она допустила, что дети других насиловались и умерщвлялись, но «воспитывала» своих! Она еще имела право на посещение для самых маленьких, и ее адвокаты боролись за это! Но мне жаль этих детей. Им предстоит поменять фамилию, потому что их будут поносить и проклинать, им предстоит воспитываться в приемной семье, и всю жизнь они будут нести страшный груз того, что их отец и их мать — преступники. Как же она смела просить прощения?

Я вышла с облегчением. Для меня все закончилось, больше мне не надо будет сидеть на скамье свидетелей. Наконец-то я одержала верх: он даже не посмел посмотреть мне в лицо. Он отвечал невесть что, но я и не ожидала с его стороны правдивых ответов. Его адвокаты однажды квалифицировали его как «нематериального психопата». Странно, ведь для меня он был ужасно материальным, да еще каким. Прокуратура дала свое заключение по моему выступлению в качестве свидетеля, сказав следующее:

— Никакой комментарий, никакая обвинительная речь не смогла бы заменить такого свидетельства, мы выслушали его со смирением и уважением.

На следующий день он также сказал в ходе заседания, на котором я не присутствовала, что я предназначалась для сети Ниуля. Я спросила председателя, может ли обвиняемый объясниться по этому поводу, потому что это будет «любезно», так как я не обязана «все понимать из того, что хотел сказать обвиняемый».

Надеюсь, он не воспринял иронию слова «любезно» в первоначальном смысле слова. Он ответил, по-прежнему глядя в свои записи (это была его манера — не смотреть в глаза другим):

— Вначале я предполагал передать ее в сеть Ниуля, но потом привязался к ней…

Председатель прервал его:

— Я полагаю, что ваша привязанность должна была восполнить отсутствие Жюли и Мелиссы?

Начиная с этого момента он увяз в путаном монологе, бормоча своим глуповатым и монотонным голосом лицемера, что хочет выглядеть перед судом невиновным, он насиловал, но никого не убивал.

— Короче говоря, я должна сказать ему спасибо? Он спас мне жизнь!

— Нет, я этого вовсе не говорю, я признаю, что был не прав.

Почему он не уничтожил меня? Этот червяк сказал, что привязался ко мне? Он хотел воздействовать на присяжных и заставить их поверить в подобную ложь? Или заставить поверить в это меня, свою жертву?