Но что меня совсем уж достало, так это то, как ко всему этому отнеслась мама. Она была вся в слезах, ее преисполняло сострадание, она готова была уже в лепешку расшибиться для Пэта, проводила часы за часами, растирая его, пока не начинала валиться с ног от усталости. И при всем этом я видел, даже если этого не видел папаша, что она непристойно счастлива – ей вернули ее «крошку». Вы не подумайте, слезы были настоящие… но женщины, похоже, могут плакать и радоваться одновременно.

Все мы понимали, что с «чушью насчет космических полетов» покончено, но не обсуждали этого, даже мы с Пэтом. Теперь, когда он лежал в совершенно беспомощном состоянии и, безо всякого сомнения, чувствовал себя хуже, чем я когда бы то ни было, не самое подходящее было время обвинять его в том, что он сначала отпихнул меня в сторону, а потом лишил нас такого шанса. Может, я и сердился на него, но сейчас было не время сообщать ему об этом. Я чувствовал себя неуютно от сознания того, что солидные чеки ФД.П. скоро перестанут к нам поступать и семейство снова останется без денег, причем в тот самый момент, когда деньги эти особенно нам нужны. Я жалел, что купил такие дорогие часы, жалел денег, потраченных на походы с Моди в заведения, которые раньше были нам не по карману, однако старался не думать об этом: какой смысл охать над разлитым молоком. Но я начинал подумывать, какую бы работу подыскать себе, если уж нельзя будет поступить в колледж. Я был неприятно удивлен, когда неожиданно к нам заявился мистер Говард – вообще-то говоря, я надеялся, что Ф.Д.П. сохранит нас в своей платежной ведомости, хотя бы пока Пэту не сделают операцию, несмотря на то даже, что несчастье произошло полностью по вине Пэта, нарушившего их инструкции. Но, с такими-то кучами денег они, по моему мнению, могли бы позволить себе быть щедрыми.

Только мистер Говард даже и не заикнулся о деньгах, он просто хотел узнать, сколько времени потребуется мне на сборы, чтобы ехать в центр подготовки. Я был в полном смятении, мать – в истерике, папаша бесился, а мистер Говард был вежлив и обходителен. Послушать его, так ничего вообще и не произошло, уж во всяком случае – ничего такого, что могло бы хоть намекнуть на разрыв контракта. Вторая и третья договаривающиеся стороны взаимозаменяемы; если Пэт не может лететь, ясное дело, лечу я. Не случилось ничего, снижающего нашу эффективность в роли средства связи. Конечно же, само собой, они дали нам, в связи с печальным случаем, несколько дней, чтобы успокоиться, но не могу ли я явиться в ближайшие дни? Время дорого.

Отец совсем побагровел и изъяснялся крайне неразборчиво. Не кажется ли им, что они принесли уже достаточно горя этой семье? Знают ли они, что такое порядочность? Есть ли у них хоть капля сострадания?

И в самый разгар всего этого цирка, когда я пытался осмыслить новую ситуацию и решить, что же мне-то сказать, меня беззвучно окликнул Пэт:

– Том, пойди сюда!

Я извинился перед высоким собранием и поспешил к нему. Мы с Пэтом почти совсем не переговаривались телепатически со времени его возвращения. Раз-другой он окликал меня ночью, чтобы я принес воды или сделал еще что в этом роде, но беседовать мы не беседовали, ни вслух, ни молча. Я ощущал только некую темную, угрюмую стену молчания, которой он загородился от меня. Я не знал, что с этим делать – впервые один из нас был нездоров в одиночку, без другого.

Но когда Пэт окликнул меня, я бросился к нему со всех ног.

– Закрой дверь.

Я закрыл. Он мрачно поглядел на меня.

– Я успел выдернуть тебя оттуда раньше, чем ты успел что-нибудь им наобещать, да?

– Да…

– Тогда иди к ним и скажи папе, что я хочу сию же секунду с ним поговорить, И скажи маме, что я просил ее перестать плакать, а то она меня очень расстраивает. – Он сардонически ухмыльнулся. – А мистера Говарда попроси дать мне поговорить с родителями наедине. А сам потом мотай отсюда.

– Чего?

– Уходи, не прощайся и не говори, куда ты идешь. Когда ты понадобишься, я тебя позову. Если ты будешь ошиваться здесь, мамаша тебя обработает и заставит надавать обещаний. – Он мрачно поглядел на меня. – У тебя и вправду никогда не было никакой силы воли.

Я пропустил это высказывание мимо ушей, в конце концов, он же был болен.

– Слышь, Пэт, на этот раз против нас коалиция. Мать хочет сделать по-своему несмотря ни на что, а папаша так завелся, что чудо еще, что он не врезал хорошенько мистеру Говарду.

– Я справлюсь с матерью, да и с отцом тоже. Говарду надо бы держаться в стороне. Ну, давай, разведи их, а сам сматывай.

– Хорошо, – сказал я, чувствуя себя крайне неловко. – Да… слушай, Пэт, я тебе очень благодарен.

Он взглянул на меня и его губы искривились.

– Ты что, думаешь, я ради тебя это делаю?

– А что же, я ведь думал…

– Ты не думал никогда, а я уже несколько дней не делал ничего другого. Если я буду калекой, думаешь, мне хочется провести всю жизнь в казенном заведении? Или здесь, а мать будет обматывать меня слезами и слюнями, а папаша будет считать каждый грош, а девиц будет тошнить от одного моего вида? Только не Патрик! Если уж мне придется быть таким, у меня будет все самое лучшее: санитарки, которые будут вскакивать, если я только палец подниму, и танцовщицы, дабы ублажать мой глаз. И именно ты позаботишься о том, чтобы Ф.Д.П. за все это платил. Мы можем сохранить ваш контракт, и так мы и сделаем. Конечно, я знаю, что ты не хочешь лететь, но теперь ты просто обязан.

– Я? Да ты все путаешь. Это ты меня обошел. Ты…

– Ладно, проехало. Ты прямо рвешься туда. – Он вытянул руку и слегка ударил меня под ребра, потом ухмыльнулся. – Таким образом мы отправимся туда оба, ведь я буду с тобой всю дорогу, на каждом шагу. А теперь давай отсюда и займись делом.

Я уехал через два дня. Когда Пэт, глядя матери в глаза, изложил ей все эти соображения, она даже и не сопротивлялась. Если, чтобы обеспечить деньги для оплаты соответствующего ухода за ее больным ребенком и всего остального, что там ему надо, я должен лететь в космос – ну что ж, очень жаль, но ничего уж тут не поделаешь. Она объяснила мне, как больно ей меня отпускать, но я понимал, что она не слишком расстроена. Вот я лично – был расстроен, несколько. Я задавался вопросом, как бы это происходило, попади я в Пэтово положение? Так же ли легко отпустила она Пэта просто для того, чтобы обеспечить меня всем, чего хочу я? Но я решил бросить все эти размышления; родители, возможно, сами не знают, что у них есть любимчики, когда они у них есть.

Перед самым отъездом папаша отвел меня в сторону для мужского разговора с глазу на глаз. Он мямлил и запинался и завяз в извинениях насчет того, что надо было переговорить со мной раньше, и был смущен даже больше, чем я, а это – кое-что. Он путался в словах, и я объяснил ему, что все, что он пытается мне сказать, было у нас в одном из школьных курсов. (Я не стал, конечно, объяснять ему, что это было в курсе риторики при описании перехода от кульминации к тривиальностям.) Папаша просветлел и сказал: