Шрифт:
– Где красный костюм? – прокричала я.
– Какой костюм? – спросила продавщица таким испуганным голосом, будто боялась, что я ее собираюсь пытать.
– Красный бархатный! Месяц назад мерила!
– Его продали давно, – промямлила продавщица еще более испуганно.
– Как же такое могло случиться? За что? Ну почему со мной всегда так? Что же делать? Что делать, я вас спрашиваю? – говорила я этой продавщице и двум другим, выскочившим на подмогу.
Они смотрели на меня с ужасом, понимая, что горе мое велико, а уходить я никуда не собираюсь.
– А что у вас еще красное есть? Все показывайте! Только красное!
Вот такой внутренний мир был в этот момент. Красный.
– Да ничего вроде нет, если только в подсобке посмотреть, – извиняясь, сказали девушки.
Эта информация меня заинтересовала. Мне никогда еще не предлагали посмотреть в подсобке.
– А что у вас там?
– Да там только старая коллекция. На склад будут увозить.
– Показывайте, – разрешила я.
И меня повели в подсобку.
А там на вешалках плотно-плотно висели шикарные вещи со скидкой чуть ли не девяносто процентов!
Мой внутренний мир тут же изменил палитру. Вместо банального красного он превратился в радугу! Я поняла, что нельзя так узко смотреть на вещи. Тем более за такие деньги.
И я купила себе тоже вечерний брючный костюм, тоже бархатный, только темно-синий. Красивейший и за смешную цену.
А эти милые девушки сказали:
– А у нас еще много всего в ящиках, не хотите взглянуть?
Но в этот раз я не захотела, потому что мне стало их жалко. Но я им обещала вернуться.
В этот магазин я больше не возвращалась, потому что было все-таки немного стыдновато, как я их напугала.
Но про ящики я не забываю никогда, даже за границей прошу показать, что у них в подсобке.
И самое смешное, что мне показывают. Даже без шампанского.
Animal Planet
Из Википедии:
Соц-арт – одно из направлений постмодернистского искусства, сложившееся в СССР в семидесятых годах двадцатого века в рамках так называемой альтернативной культуры, противостоящей государственной идеологии того периода.
К концу девяностых соц-арт исчерпал себя, так как с изменением политической ситуации содержательная основа этого искусства стала неактуальной.
Загорелся зеленый свет для пешеходов. Пережидающие водители видели, как сутулый обрюзгший человек медленно переходит дорогу со своей собакой. Собака была без поводка. Она сильно хромала. Было видно, что человек идет не торопясь, давая возможность собаке не отстать. Собака была обычной дворняжкой, а хозяин – обыкновенным бомжом.
Бомжом этот человек, разумеется, был не всегда. Но уже давно. А раньше он был художником.
Бомжа звали Гриша, а свою собаку он звал Дуней. Собака была старой. Гриша точно не помнил, сколько ей лет. Он подобрал ее еще только что родившемся щенком. Коробка стояла прямо у входа в продовольственный магазин. В ней и лежала слепая еще Дуня. Гриша выкармливал ее молоком. Сначала из пипетки, потом из соски.
Тогда еще он не был бомжом. Он жил в мастерской на Чистых прудах. Мастерская досталась ему от его товарища, художника-баталиста, который давно переехал в Израиль. Он уехал еще в девяностых, там, в Израиле резко сменил жанр – стал писать натюрморты и пейзажи и с успехом продавался в местных галереях.
А мастерская осталась в полном Гришином владении, пока жильцы не решили приватизировать чердачный этаж. Вот именно тогда Гриша стал бомжом.
Дело в том, что он нигде не был прописан уже много лет. Оставив жене квартиру, когда они развелись, Гриша прекрасно существовал в этой мастерской и совершенно не задумывался о том, что мастерская – это не квартира и прописаться в ней нельзя.
Но сказав, что он прекрасно существовал, надо тут же оговориться. Потому что к моменту потери последней жилплощади он уже давно был никому не нужен как художник. И мастерская последние годы была именно жилплощадью, а не местом для творчества.
Поначалу Гришины картины охотно выставляли в галереях, хотя он никогда не был в числе ведущих представителей соц-арта. А когда моде на соц-арт пришел логический конец, он совпал с концом Гриши как художника. Гриша сильно пил к тому времени. Нет, пил-то он всегда, но писал при этом, а в эпоху перемен он просто запил.
Появление Дуни, как ни странно, многое изменило в его жизни. Выкармливая только что родившегося щенка, он даже завязал с крепкими напитками. Стал пить только вино и пиво. И вообще, эта собака принесла в его жизнь какой-то смысл, давно, казалось бы, утраченный. Было о ком заботиться. А самое главное – его любили как никто и никогда раньше.
Он любил вести с Дуней философские беседы о смысле бытия и о том, какие же все падлы и сволочи, о стране, в которой его угораздило родиться и которую он не смог оставить, как это сделали его более умные собратья по цеху. Хотя какие они к черту собратья? Никто ни разу в жизни ничем не помог, хотя живут в полном шоколаде в Америке и Германии. Один баталист и был товарищем. И тот тоже забыл уже о Грише.
Оказавшемуся вместе с Дуней на улице Грише некуда и не к кому было идти. Совсем. И окунувшись в мир бомжовой жизни, он понял, что никогда он не сможет и здесь найти друзей.
А бомжи не живут в одиночку, они существуют группами, даже кланами – так легче выжить. Но Гриша, будучи одиночкой по своей сути, не смог пристать ни к одной из этих групп.
Он выживал один, вернее, вдвоем с собакой.
И так получилось, что весь смысл его существования свелся к существованию этой самой собаки. Главной его заботой была Дуня. Его не волновало, чем он будет питаться и будет ли вообще есть сегодня или завтра. Но накормить собаку он был обязан. Попрошайничеством он не занимался никогда, даже в самые тяжелые моменты, то есть зимой. Дуне он никогда не позволил бы сидеть на улице с банкой для денег между лап.
Но поскольку люди, как известно, жалеют собак больше, чем людей, еда для Дуни находилась всегда. И Грише еще перепадало. Сначала в старом магазине на Покровке, где он нашел Дуню, всегда подкармливали. Потом магазин закрыли, и стало труднее, но все равно что-то всегда находилось, да и в церквях стали обедами кормить.
Больше всего Гришу волновало то, что Дуня очень резко сдала в последнее время. А сейчас, когда приближалась очередная зима, Гриша больше всего боялся, что собака не переживет мороза.
Жили они в одном долгострое на Речном вокзале. Жили там уже несколько последних лет. Но там не было крыши. Только перекрытия. И зимы последние два года были страшно холодными. И если сейчас будет такая же – Дуня не выживет. А если собака не выживет, то зачем ему еще жить?
Вот так думал Гриша. Вернее, он уже не думал ни о чем уже давно. Мысли были только конкретные и связанные с сиюминутным моментом. Про Дуню были не мысли. Про Дуню было только единственное оставшееся в его душе чувство.
Но оно говорило, это чувство, оно кричало, оно заставляло его даже плакать иногда, когда он смотрел на свою старую собаку, которая была для него смыслом всего.
В общем, можно с уверенностью сказать, что внутренние миры и Гриши и Дуни были абсолютно идентичными. Никого и ничего в мире для обоих не существовало, кроме друг друга. Вся Вселенная сузилась для них до размеров собаки и хозяина.
Но бог с ней, со Вселенной. Существовал мир вокруг. И этот мир не был добрым. Он был враждебным и опасным. Самыми опасными врагами были дети. Вернее, подростки. Они недавно закидали их камнями на Водном стадионе. А Дуню еще били палкой. Грише досталось сильно, но ничего не было сломано, а у Дуни, похоже, была сломана нога. Именно поэтому она и хромала. Вернее, вообще не наступала на заднюю левую ногу.
Первый раз за все эти годы Гриша начал думать о том, что надо просить денег, чтобы отвести собаку в лечебницу.
И вот как раз на том переходе, где загорелся зеленый свет, из какой-то дорогой машины выскочил молодой человек и протянул Грише две купюры по тысяче и пальто.
Пальто было хорошее. Теплое. Гриша сразу же его надел. И повел Дуню в лечебницу.
Да, это был перелом.
Дуня вообще сильно сдала после этих побоев. Когда сняли гипс, осталась хромота и сильная сутулость. Спина была колесом.
В декабре ударили морозы. Дуня тряслась в ознобе, хотя Гриша накрывал ее ночью всем, что у него было. Сам он сильно кашлял, со свистом каким-то, но ему было все равно. Ходила Дуня уже с большим трудом, но оставаться без него не хотела. Гриша шел, и она плелась за ним.
И аппетита у нее не было уже. Почти не ела, как он ни старался ее уговорить.
Как-то ночью в совсем уже сильный мороз Гриша подумал, что она не доживет до утра. Он снял с себя пальто, так великодушно отданное ему на переходе, и укрыл им Дуню.
Он смотрел сквозь темноту на свою собаку и думал о том, что если бы ему предложили выбрать, с кем провести Там всю оставшуюся вечность, он без всякого сомнения сказал бы:
– Я хочу Там жить с Дуней. Только с Дуней.Когда собака лизала его уже совсем холодное лицо, она думала, наверное: – А зачем мне дальше жить?
У меня есть знакомая массажистка. Простая женщина. Совсем-совсем небогатая. И она иногда ездит в Лондон к своей подруге. И там делает массаж ей и некоторым ее знакомым. И, заработав, сразу бежит в самый дорогой универмаг Лондона и покупает своему ненаглядному коту какую-нибудь совершенно ненужную вещь. Игрушку какую-нибудь дороженную или ошейник Гуччи или Прада или еще какой-нибудь марки, главное, чтобы дорогой. При этом совершенно непонятно, зачем коту этот ошейник. Он же не гуляет на улице, как собака. И вообще не понимает, что это за марка на нем надета.
А себе она никогда там ничего не покупает. И даже дочке своей не покупает. Идет, счастливая, что купила коту ненаглядному приличную вещь, в обыкновенные, а точнее, дешевые магазины и там уже покупает себе и дочке.
Вот почему она так делает, я ее спросила. А она мне ответила:
– Чтобы он меня простил за то, что я его бросила.
Я думаю, что она переживает эту разлуку гораздо острее чем он, ее кот. Он, может быть, конечно, тоже переживает, но все-таки, я думаю, не так, как она.
Мы с одной моей подругой приехали в Нью-Йорк. И у нее было очень мало денег. Она ничего себе не покупала – говорила:
– Мне сначала надо Мане пальтишко купить.
Маня – это ее собака, йоркширский терьер. И нарвалась на какой-то дорогущий магазин, где купила своей Мане пальтишко за триста долларов. Оно было такое дорогое, потому что вручную связано. Но связать его – полчаса работы. Я сама вязала – знаю. Я пыталась ее отговорить, но бесполезно. Купила за триста долларов и была счастлива. А себе купила куртку за пятьдесят долларов и тоже была счастлива. Но опять же не за себя, а за Маню.