И Петлюра, возможно, не удержался бы от излияния своего справедливого гнева — задал бы французскому полковнику перца! — если бы в эту минуту до его сознания не дошел самый смысл последних слов собеседника. Да ведь масонами, по словам этого полковника, ныне являются едва ли не все главы правительств мировых держав и выдающиеся деятели всех, тоже мирового значения, общественных образований!.. Следовательно, раз вступать в масоны предлагают именно ему, Петлюре, то это означает, что и он, Симон Петлюра, тоже пребывает в числе сих выдающихся деятелей современности и, чего доброго, будет среди… руководителей мировых держав… Разве это не так, раз ему предлагают и раз предложение это является предметом специальной миссии легата самого папы римского?

Фантасмагория! Как сказал бы сотник Нольденко…

Нет. Факт! И — шанс! Разве это не шанс в деле создания украинского государства?

Конечно же, он вступит в масоны!.. Вот только нужно разузнать, что же это такое…

Петлюра опустил веки, чтобы его глаза не выдали его душевного замешательства, откинулся на спинку кресла и произнес безразличным тоном:

— Надеюсь, полковник, вы не будете возражать против предложения закончить наш разговор на столь деликатную тему… в другой раз, безотлагательно, конечно, но все–таки спустя какое–то время?

— Слушаюсь, мосье министр!

Полковник Бонжур — он уже снова вдруг превратился в полковника армии республики Франции, даже щелкнул каблуками, когда поднялся на ноги и надел кепи, — отдал честь, приложив два пальца к кепи с золотым галуном.

— Надеюсь, мосье украинский министр сам найдет способ уведомить меня? Место постоя — Дарница, авомоточасти экспедиционного корпуса французской армии в России. Честь имею!

Петлюра поднялся и величаво кивнул: это был знак подтверждения и одновременно прощальный поклон.

Полковник вышел.

А Петлюра продолжал стоять, как стоял, — сердце его плясало в груди, голова кружилась от мыслей, опережавших друг друга. Впрочем, две мысли господствовали над всеми прочими. Первая: вот кто он такой есть, Симон Петлюра — кто же, как не самый выдающийся деятель возрождения украинской нации, да и вообще не последний среди деятелей мирового масштаба! Вторая: нужно как можно скорее разузнать все об этих проклятых масонах!..

Тем временем автоброневики, выстроенные шеренгой вдоль Владимирской, завыли, заскрежетали, загрохотали, взревели моторами и тронулись с места, окутав весь квартал сизым бензиновым дымом.

Закончив свой демонстративный марш, колонна снова двинулась к Почтовой площади — по два броневика в ряд — и далее по Набережной, через Цепной мост, в Дарницу, к месту постоя.

Панна Галчко как вкопанная стояла у порога и что–то говорила, но Петлюра не слышал.

— Пан генеральный, — уже в который раз повторяла Галечко. — Сотник Наркис со своими казаками и сотник Нольденко со своими старшинами тут, при оружии! «Сечевые стрельцы» и «вольные казаки» также подняты по тревоге! Какой будет приказ?

Какое–то мгновение Петлюра смотрел на секретаршу. Он пытался разобраться в вихре мыслей, роившихся в его голове. Наконец разобрался.

— Пожалуйста, — промолвил он, — немедленно, как можно скорее достаньте мне «Войну и мир»!

— Что, прошу пана генерального? — не поняла Галчко. — О какой именно войне и о каком мире изволили сказать?

— Роман «Война и мир»! — вспыхнул Петлюра. — Графа Льва Толстого! Купите в книжном магазине или возьмите в библиотеке. Немедленно!

Галчко вытаращила глаза — ежели допустимо так выражаться о молодой красивой женщине. Теперь у нее уже не было ни малейшего сомнения в том, что пан генеральный секретарь по военным делам свихнулся.

1

Авксентий Нечипорук и Тимофей Гречка сидели друг против друга на табуретках у стола, смотрели друг на друга — и безграничная тоска словно бы закостенела в их глазах.

Тишина звенела в хате: то билась пчела о стекло оконца, — так ноет и ноет в груди непонятная, безграничная тревога в бессонную ночь. Стоял жаркий день, над лугами вдоль Здвижа парило на грозу, но тут, в хате, царила отрадная прохлада.

Из окошечка Нечипоруковой хаты, сквозь кусты бузины вдоль плетня, виднелась дорога, за дорогой — рыжая пшеничная стерня на полях графа Шембека, а дальше — шембековские боры по горизонту.

На голом, не застеленном рушником столе, между Авксентием и Тимофеем стояла миска с прошлогодними солеными огурцами, лежала краюха субботнего зачерствевшего уже хлеба и наполовину опорожненная сороковка с мутной самогонкой. Нервная рука Тимофея беспрерывно играла затычкой из сердцевины кукурузного початка: подбрасывала ее вверх, перехватывала в воздухе, снова подбрасывала и снова ловила. Огурцы и хлеб были Авксентия, самогонку, как всегда, принес с собой Гречка.

— Ну, то как же теперь будет, дядька Авксентий, — тоскливо, почти шепотом говорил Гречка охрипшим от горя и самогонного перепоя голосом, — вы ж таки член этой самой Центральной! Вам таки должно быть виднее на свете. Что ж теперь делать? Как вы себе думаете?