И надо поставить там памятник, как поставили памятник Тимирязеву в конце бульвара, или, например, Алексею Толстому.

Вот как можно улицу Станиславского переименовать обратно в Леонтьевский переулок? Кто такой Леонтьев, чего Леонтьев, кому Леонтьев?! А Станиславский и Немирович — Данченко, улицу которого, кстати, тоже переименовали обратно, они же перевернули театральное искусство всего мира. Они сделали открытие, ну ей — богу, не меньше, чем открытие Эйнштейна или хотя бы Павлова Ивана Петровича. Почему нужно было менять названия на какие-то неведомые нам старинные? Из уважения к нашей старине? Но, простите, разве не заслуживает уважения наша реальность, в которой мы жили? Мы тоже хотим, чтобы она была запечатлена. Улица Ермоловой, улица Хмелева, улица Остужева — это все великие люди, которые жили в нашу эпоху. Оставьте их, пожалуйста, на своем месте, оставьте. Знаете, когда ничего не могут придумать нового, козыряют чем-то старым.

А мы вот так теряем свою культуру, забываем, кто у нас когда был и кто делал нас людьми.

Эти люди, великие люди, формировали наше сознание, они нашу душу формировали.

Что о Качалове еще вспомнить? Все, что я видел и что я слышал в его исполнении, все было удивительно, все было замечательно, все было, как говорится, оттуда, из той сферы, где витает человеческий дух.

Вот еще что я хотел бы вспомнить о Качалове. В 38–м году Художественный театр праздновал свое 40–летие. И мне посчастливилось побывать на двух спектаклях: «Царь Федор Иоаннович» в первом, как говорится, издании с Москвиным в главной роли и «Горе от ума» — в роли Чацкого Василий Иванович Качалов.

По записке администратора Ф. Михальского мне удалось проникнуть в театр. Мест на ступеньках, где обычно мы, студенты театральных училищ, сидели, уже не было. И я встал на колени у барьера между проходами. И весь спектакль «Горе от ума» я выстоял на коленях.

Ну, разумеется, все зрители ждали выхода Чацкого. Вот идет действие, Лиза, Молчалин, и: «К вам Александр Андреич Чацкий!»… И на сцену далеко не юным бегом вбегает по лестнице — так сделана декорация Дмитриева — вбегает 63–летний Василий Иванович Качалов. Он должен произнести знаменитую фразу: «Чуть свет, уж на ногах, и я у ваших ног…» Но зрительный зал при его появлении разражается бурей аплодисментов. Качалов хочет начать говорить Софье первые слова — зал аплодирует и не дает говорить. Качалов еще пытается делать какие-то движения, чтобы начать говорить — но зал просто гремит от аплодисментов, а в Художественном театре было не принято, чтобы актер, как опереточный артист, вышел и раскланялся после хорошего номера. Это невозможно. И идет такая битва: Качалов хочет говорить — зал бешено аплодирует и ничего не слышно. И происходит событие: Василий Иванович выходит на авансцену и раскланивается. И взрыв аплодисментов, буря, тайфун, ураган!.. Вот это сила искусства, сила таланта, сила гениальности. Никогда я больше не слыхал таких аплодисментов! И Василий Иванович продолжает играть Чацкого. Конечно, 63 года — это не юноша, но рисунок роли был великолепный.

Много хороших актеров прошло перед моими глазами за мою долгую жизнь. Я театры посещал очень часто. Очень любил. Назвал бы много прекрасных имен, но в данном случае ограничусь только рассказом о моем благоговении перед великим артистом — Василием Ивановичем Качаловым

В 1938 году происходило одно из событий, которое отмечалось всей страной, — в Москву возвратились с первой дрейфующей станции на Северном полюсе четыре отважных полярника: Папанин, Ширшов, Кренкель, Федоров. Встречи и вечера в их честь были многочисленны и торжественны. Герои согласились встретиться и с театральной общественностью Москвы. Встреча состоялась в Доме актера. При входе в фойе по обе стороны двери стояли громадные плетеные корзины, полные белоснежных подснежников. Каждому входящему вручался изящный букетик. Настроение публики было приподнятое, праздничное. В честь папанинцев давался концерт, выступали лучшие артисты страны, великие — превеликие. Аплодисменты, крики «браво» или напряженная, благоговейная тишина. Ведущий объявляет: «Следующий номер — мазурка из оперы «Иван Сусанин». Исполняет народная артистка…» И в этот момент в моей голове проносится молниеносно: какая народная? В балете нет народных артистов! Народные в те годы были наперечет, знали их всех поименно. Таких званий были удостоены два года назад только Станиславский и Немирович — Данченко, Качалов, Москвин, позднее, в тридцать седьмом — Книппер — Чехова, Тарханов и еще два — три человека. Знали всех! А ведущий концерта называет: «… Екатерина Васильевна Гельцер!»

Ай — яй — яй! Конечно, слыхал о ней, честно говоря, не знал даже, жива она или нет. Тут же припомнил: да, были народные — Шаляпин, Собинов, Ермолова, Орленев. Им звание было присвоено в двадцатых годах. Гельцер тоже — году в двадцать пятом.

У меня возникло смешанное чувство: радости — я увижу собственными глазами легендарную женщину, — и опасения: как же она будет танцевать? Ей же много лет! И вот на сцену выходит действительно далеко не молодая женщина, какой-то даже, я бы сказал, усталой походкой, становится в позицию, рядом с ней партнер, простите, не помню его фамилии, так как гляжу только на «легенду», аккомпаниатор берет первый аккорд и… на сцене совершается чудо. Плечи Гельцер распрямляются, стан становится подобным пружине, голова гордо вскидывается вверх, и она каким-то мощным, удивительно выразительным движением бросает свою правую руку партнеру, он подхватывает— и начинается бешеный полет. Да, именно полет, тот самый, о котором писал Пушкин: «Душой исполненный полет». Я уже к этому времени успел посмотреть в Большом театре и «Спящую красавицу», и «Лебединое озеро», и многие балетные номера в операх. Наслаждения было много, но подобного тому, что я увидел сейчас, в небольшом зале Дома актера, в тот вечер встречи с папанинцами, я не видывал никогда. Со зрителями творилось что-то невообразимое— шквал аплодисментов, и вдруг к ногам великой актрисы полетели те самые белоснежные букетики, что зрители получили при входе. Все — от первого ряда до последнего — кидали букетики, вихрь цветов.

Гельцер стояла, будто среди пушистого волшебного снега, стояла и раскланивалась. Раскланивалась не с той привычной актерской благодарственной улыбкой и низким поклоном — нет, она стояла гордо, слегка наклоняя голову и как бы говоря: «Знаю, знаю, я подарила, и это — вам. Не стоит благодарности».

Говорят, все познается в сравнении. Гельцер была высшей мерой. Боже мой, какое мне выпало счастье! В дальнейшие годы я видел всех лучших наших балерин, великие таланты — и Семенову, и Уланову, и Плисецкую, и Лепешинскую, и всех — всех. Но Гельцер!..

В антракте, в фойе, я увидел ее сидящей в кресле. Да, это была пожилая женщина — позднее я узнал, что ей было шестьдесят два года, — расслабленная, вялая, усталая, со спокойным лицом. С кем-то из своих знакомых она вела негромкий разговор. Выждав паузу, я осмелился подойти и, извинившись, произнес, вернее, от волнения и робости пробормотал слова благодарности и восторга. Екатерина Васильевна без интереса, скорее, из необходимости что-то сказать, спросила меня: «Вы интересуетесь балетом?», а я совсем уж глупо ответил: «Нет, я просто люблю его». И попросил разрешения поцеловать ей руку. Она вяло протянула ее, и я поцеловал. И отошел.

Вот видите, как давно это было, а помню до сих пор и не забуду никогда. Считаю счастливой чертой своего характера больше помнить хорошее в моей жизни и забывать плохое.

Копаясь в старых бумагах в попытках найти какую-то нужную мне рукопись, я натолкнулся на старую газетную вырезку с фотографией Сталина. Я несколько удивился, так как никогда не был его поклонником, но увидев несколько человек, стоявших с ним рядом, понял, почему сохранил этот газетный снимок. Рядом с улыбающимся Иосифом Виссарионовичем стояли Ромен Роллан с супругой и переводчик. А в молодые годы я горячо увлекался творчеством Ромена Роллана, прочел, видимо, все, что было издано из его произведений у нас в те годы, — и художественную прозу, и публицистику. Нравился он мне не только мастерством прозаика, но и своей позицией «над схваткой» в войне 1914–1918 годов. Он был великий гуманист, и недаром Луначарский сказал о нем: «Он метит на тот престол, на котором сидел Толстой».