Я плюхаюсь на раскладушку и затаиваюсь — уже не хочется сегодня никуда. Настя еще раз окликает меня, затем слышится негромкий смешок Валентины, и мои приятельницы удаляются.

Другой на моем месте непременно закрутил бы с одной из них, а то и с обеими сразу. Но мне что-то мешает. Не порядочность, а скорее усталость и лень. На носу сорок лет, возраст кризисный, опасный, надо и поберечься.

— А то еще был у нас Утопист, — бубнит в палате Лёха. — Отбывал за то, что свою старую тачку в реку гробанул, чтобы за нее страховку получить. То есть инсценировал угон. А Утопистом его прозвали за всякие забавные истории. Мечтал о тюрьме будущего. Чтобы прозрачной была со всех сторон, стояла в центре города, и в стеклах ее чтобы по-особому отражались сердца заключенных: у убийц багровым пульсировали, у воров — синим, у праведников — зеленым. То есть чтобы люди видели, кто за что сидит. Чудак.

Лёха до того истомлен прошлым, что для него истинное наслаждение просто так лежать в чистой постели, просторной палате, и не тянет его ни в кино, ни на танцы, был бы рядом такой вот, как Зиночка, благодарный слушатель.

Как я и предполагал, Осман повел своих в поселок и остался там на ночь, а я воспользовался его очередью спать на балконе. Это одно из лучших санаторских удовольствий. Здесь, в горах, звезды крупные, чистые, и воздух так пьянит, что многие, едва добравшись до подушки, тут же засыпают. Вот и сейчас кто-то рядом уже мощно похрапывает. Но я не спешу нырнуть в сон, долго рассматриваю звездное небо, которого в городе почти не вижу.

Внизу, под моим балконом, раздается глуховатый голос Прасковьи Гавриловны. Эта немолодая женщина с красными шершавыми руками доярки и хозяйки деревенского двора в прошлом году сидела за моим столом, и я каждый день узнавал что-нибудь из неурядиц ее семейной жизни с дочерью и зятем, который, как она выражалась, «вечно ходит поддатый».

— Коль атомной не будет, долетим до звезд, — говорит Прасковья Гавриловна, кряхтя и ворочаясь на раскладушке. — А вот интересно, отчего одни звездочки мигают, а другие как приклеенные?

Ей отвечает басок дедка с соседнего балкона:

— Потому как одни ближе к нам, а другие дальше. А вот та, самая яркая, уйдет к утру совсем в другой конец неба.

— Не может быть, чтобы еще где-нибудь не вертелась такая земля, как наша, — не унималась Прасковья Гавриловна. — Что, ежели на какой планете тыщу лет живут, а?

— Чего захотела, — удивился дедок. — Зачем тебе тыща?

— Дак ведь интересно, — с бодрым хохотком ответила Прасковья Гавриловна. — Думаешь, раз старая, так и жить надоело?

Странно и удивительно стало мне оттого, что день заканчивался на одной ноте с началом, что вот лежит под ночным небом великая труженица Прасковья Гавриловна, смотрит на звезды, и в душе ее пробуждается нечто далекое от привычных забот. Выходит, дай человеку побольше свободного времени, и мысли его непременно начнут цепляться за мирозданье?…

Как-то утром Настя пришла в столовую без Валентины, сообщив, что та уехала первым автобусом на два дня домой. Подобные отлучки не приветствовались врачами, но по выходным санаторий все равно становился безлюдным.

— Как собираешься провести день? — поинтересовался я.

Настя быстро взглянула на меня исподлобья и осторожно, нерешительно сказала:

— Не знаю. Вообще-то хочу сходить к Горелому лесу.

Мне показалось, она что-то утаивает.

— А правда, будто за Бахчисараем, на Ай-Петринской яйле, водятся мустанги? — спросила, как бы отвлекая меня.

Я опешил. Двадцать лет назад этот же вопрос задала Саша Осокина, и он стоил ей жизни.

— Правда, — ответил я и, вероятно, нехорошо посмотрел на нее, потому что она вдруг смешно покраснела кончиками ушей и носа. — Это потомство бесхозных, одичавших в войну лошадей. Но мало кто видел их, и лучше за ними не гнаться.

— Почему?

— Хотя бы потому, что любая погоня рискованна и к добру не приводит. Может, все-таки прихватишь меня в лес?

Решил в любом случае не оставлять девчонку без присмотра — летом в этих местах много всякой заезжей шпаны, могут обидеть или напугать.

Немного подумав, она согласно кивнула, но без особой охоты.

В этот раз Настя этюдник не взяла, шла быстро, я еле поспевал за нею. Наконец не выдержал, крикнул вдогонку:

— Куда несешься?

Она приостановилась, обернулась.

— Что за молодежь, — пробурчал я деланно по-стариковски, украдкой любуясь ее ладной фигуркой и светящимся в улыбке лицом. От быстрого шага ее короткая стрижка взлохматилась ежиком, щеки порозовели. — Вчера не обиделась на меня?

— Вот еще. Только зря вы так. Я ведь уже взрослая, мне можно о чем угодно думать и рассуждать.

— Да, конечно, — усмехнулся я, вспомнив, как в десятом классе с апломбом заявил маме, что уже все знаю о жизни, поэтому нечего обращаться со мною, как с ребенком. «Так уж и все?» — улыбнулась мама моему чудовищному невежеству. Нынешняя молодежь и впрямь образованнее нашего поколения, родившегося в войну, иначе и быть не может. Однако есть темы, на которых не принято заострять внимание, и я сказал об этом Насте.