Хорошо, что репортерам не дозволено было следовать за нами в отель «Рафаэль». Мы вошли в мой номер. Роберто расположился в кресле, теребя прядь волос. Мы не видели друг друга долгие девять месяцев.

— Ты все еще играешь в этой дурацкой пьесе? — спросил он.

— Да, и представь себе, она пользуется большим успехом. Ни одного свободного места на всех спектаклях. Я, конечно, смогу устроить тебе билет, если захочешь пойти.

— Пожалуй, нет.

Итак, я пошла на спектакль, а потом вернулась в отель.

Выходил ли Роберто куда-то — обедать или просто так, — не знаю, но, когда я вошла, он все еще сидел в кресле, задумчиво теребя волосы. И я подумала: время пришло.

Я не сказала ему, что уже встречалась с Сонали — индианкой, уехавшей с ним. Она прибыла в Париж на несколько дней раньше. Я не намеревалась знакомиться с ней, но наш общий друг позвонил мне и сказал: «Она приехала из Индии и хочет повидаться с тобой». — «Хорошо, я приеду».

Она показалась мне хорошенькой, очень милой и очень серьезной. На руках у нее был ребенок, я подумала: «Боже, этого быть не может! Сколько времени не было Роберто? Девять месяцев! Нет, конечно, это невозможно — ребенку уже несколько месяцев».

Мы с Сонали разговорились. Ребенок был ее младшим сыном от мужа-индийца. Другого сына, старшего, она оставила в Индии, с мужем. «Пресса вела себя ужасно, — жаловалась она, — столько было вымыслов, лжи».

Я сказала, что у меня большой опыт по части газетных небылиц. Сонали говорила о том, что больше всего ей нужна была встреча со мной. А я думала: «Бедная женщина! Разве не странно: она оставила своего ребенка, повторив точно то же, что в свое время сделала я».

И вот теперь, сидя рядом с Роберто в отеле «Рафаэль», я как можно мягче спросила:

— Послушай, Роберто, хочешь получить развод?

Помню, как он откинулся в кресле, продолжая теребить прядь волос, и долго смотрел на люстру, не говоря ни слова. Может быть, он меня просто не слышал. Я повторила еще раз, очень спокойно:

— Роберто, как ты думаешь, будет лучше, если мы подадим на развод?

Снова ни звука, только взгляд на лампу. «В третий раз повторять не буду, — решила я. — Подожду». Я ждала и ждала. Казалось, прошла вечность. Он продолжал теребить свои волосы, и лицо его было очень грустным. Наконец очень медленно он произнес:

— Да, я устал быть мистером Бергманом.

Мне странно было услышать такие слова: он всегда имел собственное, и очень большое, имя, он всегда оставался Роберто Росселлини и никогда не превращался в «мистера Бергмана».

— Да, у меня было именно такое ощущение, и я устал от этого.

— Ну что ж, — сказала я. — Я понимаю. Давай начнем развод.

Мы пережили вместе наши трудные годы. Мы были счастливы. Мы поцеловались. Потом я сказала ему, что виделась с Сонали и желаю ему удачи.

— Дети должны остаться с тобой, — говорил он. — Они принадлежат своей матери. Но есть два условия, о выполнении которых я должен попросить тебя.

— Какие же?

— Дети никогда не должны бывать в Америке.

Соединенные Штаты и Говарда Хьюза он ненавидел безоговорочно.

— Никогда не бывать в Америке?! Но как я смогу предотвратить это, когда дети вырастут и захотят туда поехать? Мы дали им возможность узнать Европу: Швейцарию, Францию, Италию, Англию, но, как только им исполнится по восемнадцать лет, мы должны будем предоставить им свободу в выборе места, которое им захочется посетить. Может быть, это будет и Америка.

— Хорошо, хорошо. Но только после восемнадцати.

— Какое же второе условие?

— Ты никогда больше не выйдешь замуж.

— Никогда не выйду замуж?

— Да, ты уже не в том возрасте.

— Мой возраст! Ты же почти на десять лет старше меня! И сбегаешь с очаровательной молодой индианкой! Ты нашел себе кого-то, кто молод и красив, а мне нельзя сделать то же самое, нельзя тоже найти молодого и красивого. Я не собираюсь опять выходить замуж. Но препятствовать мне ты не имеешь права.

— Ты должна заботиться о детях. У тебя их трое, а с Пиа — четверо. Что тебе еще нужно?

— Я тебе ничего не обещаю, — сказала я и рассмеялась. Это было ужасно забавно. Я просто не могла не рассмеяться. Роберто оставался Роберто.

Помню, как однажды в Париже, в воскресенье, мы с Ларсом пришли на Монмартр. Вошли под своды Сакре-Кёр, и каждый поставил свечку. Ларс выглядел очень торжественно.

— Ты молишься? — спросила я.