Он косится на меня, то ли не узнавая, то ли не желая узнавать:

— Какая девушка?

— Которую мы с тобой возили в больницу.

(Я перешел с ним на «ты», полагая, что это, как и гололед, входит в стоимость проезда.)

— Не пойму, — хмурится он, — чего ты ко мне цепляешься?

Значит, помнит о клятве своей!

Проезжаем попутное селение, а на улице светло еще, и, глядя вперед, на дорогу, у обочины которой копошатся куры, он спрашивает вдруг:

— Давно из Москвы?

О стоимости авиабилета вспомнил, догадываюсь, тридцать четыре рубля.

— Сегодня, — отвечаю простодушно, — утром прилетел.

— Первый раз в Осетии? — вопрошает он, отрицая тем самым мое право на воспоминания.

Даю биографическую справку:

— Родился здесь, вырос и до сих пор дожил.

Пропустив это мимо ушей, он кивает на петушка, перебегающего дорогу:

— А петухи у вас в Москве есть?

— Есть, — отвечаю, — есть.

Однако у обочины разгуливают не только куры.

— А козлы у вас в Москве есть? — интересуется он.

— Есть.

— А ишаки у вас в Москве есть? — развлекается.

— Есть, — говорю, — есть.

Не знаю, как долго продолжался бы этот перечень — волы, бараны, хряки, — но селение кончается, а лис и шакалов давно уже перебили, и то ли скорбя о них, то ли о себе самом задумавшись, таксист умолкает, и теперь уже я спрашиваю:

— А попугаи у вас в Осетии есть?

— Нет, — отвечает он. — А у вас?

— Есть, — усмехаюсь, — в Москве все есть.

Дальше мы едем молча, и я смотрю на горы, возвышающиеся в стороне, на розовеющие облака над ними, и мне слышится голос Зарины: «Не могу больше… Ноги как ватные», и я снова обнимаю ее и плачу, и слышу отчаянный вскрик Майи: «Дурак! Я же люблю тебя!», и, словно из пут рванувшись, я резко подаюсь вперед к ветровому стеклу, вглядываюсь в пространство, пытаюсь различить вдали невидимые еще верхушки тополей и черепичные крыши своего села.

А вот и показалось оно, по-весеннему голое и неопрятное — островки ноздреватого снега у заборов и черная жижа перегноя, — и, выехав на сельскую площадь, таксист закладывает вираж по лужам, подруливает к автостанции нашей, к навесу, украшенному мозаикой, — горы, башни и тур круторогий размером с корову, — и, остановив машину, поздравляет меня:

— С приездом.

— Мерси, — говорю, — но мне дальше, мне к самому дому, пожалуйста.

— А улица у вас заасфальтирована?

— Нет, — отвечаю, — и даже не вымощена.

— Не поеду, — он показывает на лужи, — грязь.

— Ты считаешь, — спрашиваю, — что по грязи приятнее ходить, чем ездить?

— Сказал — значит, все! — отмахивается он. — Не уговаривай!

— Но деньги-то еще в моем кармане, — напоминаю, — пока еще в моем.

Он смотрит на меня зверем, но затеять скандал в чужом селе не решается.

— Знал бы, — рычит, — не посадил бы тебя!

— Вот и не сажай следующий раз, — советую, — а сейчас заводи, — говорю, — поехали, тут недалеко.

Глядя в сторону и тем самым как бы отстраняясь от происходящего, таксист включает стартер, включает передачу, и машина трогается как бы сама по себе, и я руковожу ее движением — налево, направо, — и она ползет, переваливаясь на ухабах и буксуя, и послушная моей воле, приближается к дому, возле которого росла когда-то дикая груша, и наконец останавливается у ворот.

На улице все еще светло, и я удивленно смотрю на часы — как прибавился день, как быстро пролетел февраль!

— Будь здоров, — говорю, протягивая деньги. — Удачи тебе на дорогах.

— И тебе, — не глядя на меня, отвечает таксист, — того же самого желаю.

Захлопываю дверцу, открываю калитку, слышу голоса, доносящиеся из глубины двора, огибаю дом, вижу мужчин, толпящихся у сарая, и останавливаюсь, радостный — это мои двоюродные братья, — останавливаюсь и с горечью думаю о том, что не слишком-то часто вспоминаю их. Раньше мы были дружны — ах, детство розовое! — но время развело, отдалило нас друг от друга — или меня отделило от них? — а совсем еще недавно, век, полвека назад, мы бы жили вместе, одной семьей, взращивали сообща свое генеалогическое древо-деревце, и время обходило бы нас стороной.