Послав З. В. последнюю, прощальную улыбку и разоружившись тем самым, я взгрустнул, беззащитный, и подумал, грустя, о том, как славно было изобрести небольшой аппаратик, способный улавливать тот роковой миг, когда в сером веществе человеческого мозга начинает зарождаться

ДУРНОЙ ПОМЫСЕЛ.

Уловил этот миг и зафиксировав, аппарат незаметно развеивал бы дурное, успокаивал пациента, убаюкивал и навевал ему

СВЕТЛЫЕ СНЫ ДЕТСТВА.

Ах, мечты мои, птички отважные!

Такой аппаратик, возможно, появится в будущем, но вслед за его появлением неизбежно возникнет проблема морально-этического свойства, требующая точного ответа на вопрос: что такое Дурной Помысел вообще и какими данными пользоваться при его опознании? Известно, что Дурной Помысел, наряженный в праздничные одежды, может выглядеть добрее Доброго, а Зло — и это тоже известно — нередко творится как бы во имя грядущего Добра. И наоборот, и еще раз наоборот. И если бы кто-то непристрастный спросил З. В., зачем он два года выдерживал меня в техниках, как выдерживают в бочках вино, З. В. наверняка бы ответил, что делал это исключительно для моей же пользы, воспитывая и доводя меня до кондиции. И я, контрвоспитывая его при помощи лучезарных улыбок, тоже желал ему добра, и оба мы в конце концов оказались правы: после полуторагодовой выдержки я сумел сконструировать нечто не слишком значительное, но единственное в своем роде, нигде и никогда в м и р е до этого не существовавшее, а З. В., который вручал мне авторское свидетельство, выданное Комитетом по делам изобретений и открытий, сумел вполне душевно поздравить меня. Таким образом, помогая друг другу, мы поднялись над самими собой.

Авторское свидетельство — лист гербовой бумаги — я отвез в село и предъявил отцу как индульгенцию, отпускающую все мои грехи. Отец долго разглядывал красивую бумагу, пытаясь вникнуть в суть сотворенного мной и определить его истинную ценность, и, прочитав вслух мою — и свою, естественно, — фамилию, напечатанную крупно, сказал наконец, словно флажком отмахнул на промежуточном финише:

«Ну, что же».

Чермен хмыкнул, давая понять, что сдержанность отца ему кажется чрезмерной, и в тот же день вставил свидетельство в рамку, застеклил и повесил на стену в моей большой и светлой комнате, и все вошли и смотрели, радуясь и подшучивая надо мной, а я улыбался в ответ, и будущее рисовалось мне в самых радужных тонах.

Однако З. В., поздравляя меня, истратил, видимо, слишком много сил и на следующий шаг его не хватило — я по-прежнему оставался техником, а он все тянул, выжидая, и положение его было не из простых, в отделе уже начали поговаривать о наших отношениях, и однажды я услышал невзначай — речь шла обо мне, — как он сказал, защищаясь:

«Случайность».

Слово это, тысячекратно преломившись в моем сознании, повергло меня в смятение, ошеломило, оглоушило, и, свалившись с высоты застекленного свидетельства своей недолгой славы, стоя на четвереньках и беспомощно озираясь по сторонам, я уже и сам не понимал, как удалось мне вознестись до этого, и готов был поверить в собственную с л у ч а й н о с т ь, но З. В., сбив меня предварительно с ног, сам же и помог мне подняться. То ли контрвоспитание мое сказалось, то ли он решил, что дело зашло слишком далеко и может быть истолковано не только в его пользу, но так или иначе он подготовил вскоре и огласил, как бы отрекаясь от своего с л о в а, приказ о переводе меня на должность инженера-конструктора. Отдел среагировал на это жиденькими, но достаточно ироничными аплодисментами, и З. В. растерялся на мгновение, не понимая, кому из нас двоих они адресованы, а я, высунувшись из-за кульмана, прокуковал застенчиво:

«Заурбек Васильевич, можно я еще три-четыре месяца побуду техником?»

«Скромнее надо быть! — рявкнул он, пригнув, как разъяренный бык голову, переходящую в шею, переходящую в туловище. — Надо быть скромнее, Алан Бесагурович!»

Головогрудь, подумал я, и четыре года ходил в рядовых инженерах, хоть перспективы для роста в отделе действительно были прекрасные.

За это время на стене моей комнаты рядом с первым пристроились еще три авторских свидетельства, потом еще два, и возле них, на верхней полке старого шкафа хранилась выгоревшая, вылинявшая детская рубашонка, та самая, сшитая для меня матерью из довоенных ситцевых лоскутьев, и светлая комната моя при мне живом начала обретать черты музея.

— Так все же, — допытывается Хетаг, — где ты работаешь? Кем?

Скажу ли — строю глобальные ракеты или конструирую механические игрушки для детей — что изменится здесь, в полутьме, под трепещущим тентом грузовика? Воссияет ли над моей головой нимб или я уменьшусь до размеров самоскачущей железной лягушки?

В каменном веке, вспоминаю, в добрые доисторические времена, двое знакомых, столкнувшись случайно в дремучем лесу, испуганно отпрыгивали в разные стороны, уползали в заросли папоротника, замирали, лежа, боясь шелохнуться, дыханием выдать себя, но, поборов страх, все же выглядывали осторожно, принюхивались и, узнав друг друга, вскакивали на ноги, скалили щербатые пасти, восклицали с радостным изумлением: «Жив?!» — и что «жив» более всего другого определяло тогда

ПОЛОЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА В ОБЩЕСТВЕ.

— Ну, так все… — домогается Хетаг, хоть мне казалось, что я каким-то образом уже ответил ему.

Завести, что ли, сказочку, небылицу, заплести, понести околесицу, задудеть, словно в пастуший рожок, заунывно и долго, запеть глуховато, как пели когда-то старики-сказители, слепцы и зрячие, пели, неторопливо поводя смычками по струнам бесценных своих самоделок.

Где они теперь, сказители?

— Там-то и там-то, — говорю, — работаю. Тем-то и тем-то, — отвечаю. Хетаг удивленно смотрит на меня, а я под гул грузовика начинаю бубнить монотонно: — Шагнув за порог и выскользнув, таким образом, из теплых пеленок отцовской мечты о Большом Доме…

Однако продолжить мне не удается. Грузовик останавливается, слышится голос дежурного офицера и голос Миклоша Комара, повизгивают, отворяясь, ворота, машина снова трогается и, проехав чуть, останавливается во дворе воинской части. Круг замыкается, как замкнулся бы он, если бы мы не на стрельбище съездили, а кругосветное путешествие совершили, не выглядывая из-под тента.

Хлопает дверца кабины, и Миклош Комар командует:

— Отбой!

Как кроток зимний свет, как быстро смеркается.

Предъявляю пропуск (в развернутом виде), боец ВОХР кивком благословляет меня, и, миновав проходную, я — отставной Санитар и несбывшийся Стрелок — поднимаюсь на третий этаж, иду в конструкторский отдел. Рабочий день закончился десять минут назад, в коридорах безлюдно, и я шагаю в ритме собственного пульса, и пустое здание резонирует, будто полость барабана, и я впечатываю каблуки в ликующий паркет, озвучивая свое движение, и гулкий, грохочущий проход мой исполнен цирковой помпезности.