Домой я возвращаюсь кружным путем, скорее удаляясь, чем приближаясь к дому. День кончился, а я все еще живу, вступив в пределы д р у г о г о времени, я пережил праправнуков своих и прапраправнуков, и они разбрелись по свету, размножившись, образовав большие и малые народы, а я все еще бреду по оледеневшей земле, по окраинной улочке, и они, проходя мимо, не узнают меня и не узнают друг друга, забыв о родстве, бегут, глядя себе под ноги, одинокие в ночи, и я не узнаю их, забыв о единокровии нашем, и неожиданно для себя подхожу к мосту, под которым река течет, но не Лета, а Терек, скованный льдом у берегов, но свободный в стремнине, рокочущий сдержанно, и, явившись из тьмы, передо мной возникает встречный, старик, лицом похожий на грека, и, тревожно озираясь по сторонам, он шепчет, словно в заговор приглашает вступить:

— Дай мне точку опоры, и я переверну этот мир.

— Где ее взять? — спрашиваю.

— Переверну, — настаивает он.

— Зачем?

Старик открывает рот, чтобы ответить, но где-то рядом слышится вдруг сирена «скорой помощи», и, вздрогнув, он исчезает, словно его и не было вовсе.

Машина въезжает на мост и останавливается, проехав немного. Распахивается дверца, та, задняя, через которую носилки выдвигают, и на мороз высовывается молодое черноусое лицо.

— Тебе в какую сторону, братишка?

— Мне? — спрашиваю удивленно.

— В какую сторону идешь?

Отвечаю.

— Садись, подвезем, нам по пути!

Забираюсь, усаживаюсь на скамеечку возле свернутых носилок, машина трогается, а напротив еще один в белом халате сидит, такой же молодой, как первый.

— Только началось дежурство, — это черноусый говорит, — а уже два инфаркта, ботулизм и ножевое ранение.

— Проникающее, — уточняет второй.

Спрашиваю, чтобы не молчать, давно ли они работают.

— Мы студенты, — отвечает черноусый, — практику проходим.

— Медбратья, — улыбается второй.

И погодя немного:

— Смотрим, человек идет. В такое время, в такой мороз. Несчастье у него, думаем, что ли?

— Нет, — отвечаю, — все в порядке.

— Сигареты у тебя не найдется? — спрашивает черноусый.

— Прости, не курю.

Он открывает лючок и обращается к врачу, сидящему рядом с водителем, просит жалобно:

— Римма, дай табачка.

Она роется в сумке, достает пачку и просовывает в лючок сигарету.

— Последний раз куришь в машине, — говорит. — Вот тебе яркий пример феминизации — мужчина просит курево у женщины.

Слышится треск рации, и она отвечает что-то, слов не разберешь, и спрашивает, и снова отвечает что-то, взвизгнув тормозами, машина останавливается.

Снова откидывается лючок.

— Высаживайте своего приятеля, — говорит она, — едем на вызов.

— Прости, — разводит руками черноусый, — сам понимаешь.

— Ничего, — отвечаю, — спасибо, мне уже недалеко.

Стою на тротуаре, смотрю, как разворачивается машина, как уносится вдаль, как тают в морозной ночи красные огоньки.

ДРУГИЕ ЛЮДИ, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

Укладываюсь в постель, читаю на сон грядущий:

«В десяти милях от Виктории (английская Колумбия) два крестьянина, рывшие яму, нашли окаменелый труп человека гигантских размеров. Вещество, покрывающее труп, твердо, как кремень. У трупа недостает рук и ног. Ребра и жилы дали ясные отпечатки на камне. Этот ископаемый человек имел рост около двенадцати метров».

О, тоска по неведомому пращуру!

Окончание переподготовки мы отмечаем вчетвером — полковник Терентьев, Миклош Комар, Хетаг и я. Обещали явиться и остальные, но отсеялись один за другим, исчезли, укрывшись в каменных тайниках города, — служба завершена, и армейское братство наше распалось, чтобы возродиться попозже, когда, состарившись и огрузнев, мы приступим к ревизии своей биографии, создавая героический ее вариант, и мимолетный эпизод — стрельба по фанерной мишени — вдруг вырастет в наших глазах, обретет значимость боевого действия и, оказавшись общим для всех, объединит нас, и, сыграв торжественный сбор, мы слетимся, орлы подержанные, ветераны-сопризывники начала мирных семидесятых годов, и, не скорбя о потерях, которых не понесли, станем рассказывать, перебивая друг друга, о совершенных подвигах — выбил 32 очка из 30! помнишь?? а я 36! 38! 380 из 30! но разве такое бывает? ах, чего только не бывало в наше время! — и, разомлев от счастья, грянем дребезжащими, но бравыми еще голосами любимую свою, походную песню:

КАК СЛАВНО БЫТЬ СОЛДАТОМ…

Но до этого пока не дошло, и мы сидим вчетвером в ресторане «Нар», пьем популярный общевойсковой напиток, закусываем шедеврами осетинской кухни и под оглушительный рев оркестра — рок, твист, шейк! — беседуем о хлебопечении в условиях термоядерной войны, о выборе позиции, о способах маскировки.

— У землю надо закапываться, у землю, — твердит Миклош Комар, — чем глубже, тем лучше.

Полковник Терентьев кивает, соглашаясь: