Но мой костюм (совсем простой) Первого успокоил. И руки у меня были простые, не художественные. К тому же Галина Борисовна не переставая, как все, аплодировать, постаралась разъяснить, указывая на меня: «Он, он это… Кривосудов-Трегубов… Пантелей… Молодой, талантливый… „Солнце земное“ светом пронизано… Его, его работа…».

— Пантелей?

Первый преобразился.

Круглое багровое лицо Первого приняло почти нормальный цвет.

Быстро и энергично, на глазах видных ученых, медиков и инженеров-механиков областной Сельхозтехники он перегнулся через стол, повалив пару фужеров, и сильными короткими конечностями обхватил меня.

— Пантелей!

От него дохнуло водкой и копченостями, может, салом.

— Пантелей… Пантелей…

Я не понимал, почему он это повторяет.

И не знал, имею ли право ответно обнять Первого, пусть даже и двойника, только чувствовал, чувствовал, ужасно сильно чувствовал, как Первый (или его двойник) похлопывает меня по мгновенно вспотевшей спине, а потом, еще раз притянув к себе через стол, он крепко поцеловал меня в губы. Позже Галина Борисовна ревниво объяснила мне, что целоваться за столом — это так принято, это хорошая партийная привычка, как бы знак чести, признания, но сама она никогда в мои губы так не впивалась.

Первый жадно смотрел на «Солнце земное».

Он смотрел с каким-то странным узнающим выражением, а потом так же внезапно и энергично во второй раз перегнулся над посудой, над разносолами и закусками и крепко в губы поцеловал меня. Галина Борисовна за чужими спинами аж зубами скрипнула.

— Пантелей… Не Эрнст… Сразу видно! — радостно повторял двойник Первого, не отрывая глаз от моей фанерки. И всем корпусом, мощно, как кабан, повернулся к видным ученым, медикам и инженерам-механикам областной Сельхозтехники. — Здоровый корень на всем дереве скажется!

После таких слов моя лепешка всем показалась бархатной.

Все, что там высохло — то высохло, а все ненужное отвалилось.

Я, правда, не совсем еще верил прозвучавшим аплодисментам, не до конца. Мне все еще казалось, что двойник Первого зачем-то хитрит, ох, хитрит, и вот сейчас, прямо сейчас опомнится, ударит тяжелым кулаком по столу, короткими ножками засучит, забрызгает слюной.

Он и заорал.

— Пантелей! — заорал. — Ты видал в холле на стене синюю куру?

— Гусь? Какой гусь! — яростно отмахнулся он от подсказки инструктора. — Я еще своим глазам верю! На два года на лесоповал за такого гуся! — Похоже, мое имя он уже навсегда связал исключительно с «Солнцем земным». — Ты видел там синего гуся, Пантелей?

И снова заорал:

— Там еще что-то такое было, все в синих точках!

— Может, это советский завод со спешащими на работу трудящимися?

— Советский завод? — побагровел и в полный голос заревел двойник Первого. — Если советский, то почему трудящиеся такие синие? — он ударил кулаком так, что фужеры на столе подпрыгнули, а видные ученые, медики и инженеры-механики областной Сельхозтехники зажмурились. — Красок не нашли? Кто, кто, кто тут сказал про краски? — вскинул он над головой мощные короткие конечности. — Если человек не отрывается от народа, от живой земли, зачем ему краски? Хорошими красками каждый пидарас нарисует, а вы посмотрите, посмотрите, вы сюда посмотрите! — орал он, тыча всей кистью в мою работу. — Вы посмотрите, как работает настоящий советский спец от искусства, как можно экономить даже на краске!

И энергично уставился на сухую, бархатистую на вид лепешку.

— Вот оно, наше Солнце… Вот оно, «Солнце земное»… Это тут правильно мне объяснили? — быстро, подозрительно глянул на Галину Борисовну и страшно обрадовался, что никакой ошибки не случилось, он все понял правильно. Даже задохнулся от неожиданного волнения, забулькал, отпил из большого фужера. — Товарищ Пантелей, считайте, нашу честь спас! Работу товарища Пантелея в Париж отправим, в Брюссель, всем натовцам покажем, пусть нюхают наше Солнце!

И одобрил, окончательно одобрил, отхлебнув из фужера:

— От родимой земли никуда не уйдешь! Нет, не уйдешь, она не отпустит!

И, как был, с фужером приблизился к фанерке, шумно, со страстью потянул носом:

— А то придумали советский завод со спешащими на работу трудящимися! Кто такое придумал? — снова заорал он. — Пидарасы! Это пидарасы для нас придумали! Они там всяких несунов рисуют! Бегут эти несуны синие от страха, знают, что их переловят. А? Переловим? — заорал он посиневшему от переживаний инструктору.

— Само собой… — выдохнул тот. — Но у товарища Пантелея цвету мало…

Наступила мертвая тишина. Непонятно было, зачем инструктор ляпнул такое.

От неожиданности столь явного и дерзкого возражения двойник Первого весь с ног до головы заколебался, побагровел, затряс тяжелыми свекольными щеками, повел блеснувшими, как расплавленное стекло, прищуренными глазками.

— Вот мы как-то, — заорал в полный голос, — всей страной и торжественно отмечали пятьсот лет со дня рождения такого художника… Леонардо да Винчи… — Оглянулся, поймал восхищенный взгляд Галины Борисовны, понял, что имя произнес правильно, от этого возбудился еще сильнее. — Политбюро приняло постановление, чтобы отметить. Срок немалый, потому что художник его заслужил. Вы на его картины посмотрите! Я не был в Италии, но смотрю — и мне все понятно. А почему? Потому что этот Леонардо с душой работал! Вот как товарищ Пантелей работает! Эх, — бешено ударил он кулаком по столу. — Нам бессмертие нужно, вот как нужно! — Проговорился, проговорился все-таки. — Вождь в такой большой стране, как наша, должен жить долго, потому что кто, как не вождь, оценит — дурят нас или нет? Но твоя работа, товарищ Пантелей, — окончательно перешел он на «ты» по хорошей партийной привычке, — долго будет людей радовать!