Брату Бернару, впрочем, было не обидно, что ему не верят. Он больше не бегал от трудовых послушаний, целый год или около того казался совершенно счастливым. Потом история подзабылась — до самого августа 1234-го, когда весь Орден в дружной радости встречал весть о причислении славного отца к лику святых. Из монастыря в монастырь носилась весть о чудесном перенесении его мощей — как в темноте, в окружении муниципальных солдат, бедные братья с ужасом вскрывали родительский гроб, опасаясь обнаружить там смрадный труп, что навеки подкосит благочестие глупых мирян, смотрящих только на внешнее… И как из вскрытого гроба от костей святого человека поднялось дивное благоухание словно бы цветов — цветов! — вне себя от радости кричал брат Бернар, к тому времени уже не новиций, к тому времени уже священник… Каких цветов? Непонятно? Не скажет ли кто — какие это были цветы?

Брат Гильем ездил в Рим свидетельствовать на процессе прославления — он собирал сведения по Тулузену, опрашивая об отце Доминике мужчин и женщин, лично его знавших. Сыграв свою роль, он вернулся, привезя с собою четки, которыми прикоснулся в Болонье к благоухающим костям патриарха проповедников; четки в течение нескольких месяцев хранили этот ни на что не похожий запах. Брат Гильем дал четки в руки Бернару; тот погрузил деревянный розарий в чашу ладоней и долго дышал ароматом — так пахли цветы из райского сада, где гулял теперь отец Доминик, и аромат пропитал, видно, его небесные одежды — тот же самый хабит, иного и не надо — и его земные останки, ожидающие воскресения… «Да, братья, это они, это цветы», — радовался брат Бернар. И снова вспомнилась старая шутка, и снова дразнили его, гордого и довольного, что полы его научил мыть сам отец Доминик. Святой Доминик — теперь это были не пустые слова: епископ Раймон, бывший провинциал Прованса, уже отслужил в Жакобенской чисто вымытой и украшенной церкви первую мессу в честь святого Доминика Проповедника в его праздник, пятого августа, называя его покровителем монастыря и храма. Приходите к нам еще, брат визитатор. Оставайтесь с нами навсегда…

…Скоро услышь меня, Господи: дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу…

Ах, по сколько же раз приходилось выслушивать эту историю всем юношам, приходящим в Жакобен послушниками! Гальярд — Антуанов отец Гальярд — был не последним новичком, который слышал о поломое Бернара де Рокфора десяток-другой раз. Всякий раз с новыми подробностями: по ходу времени быль превращалась в легенду, обрастая деталями, как днище корабля — моллюсками… Для своих новициев он, став старым и мудрым, сохранил самую первую, самую простую версию.

Если бы вот Антуана в минуту тоски и смятения посетил отец Доминик! Ну что ему стоит? Войти из ниоткуда, из приоткрывшейся двери с небес, посидеть рядом, сказать что-нибудь ободряющее. «Оставь ее навек, брат, забудь об этой девице, думай о собственном спасении». «От похоти есть лекарство, брат, уединись, бичуйся, проси Господа избавить тебя, Он милостив, он поможет». Да хоть бы кто-нибудь! Хоть бы брат Бернар пришел — именно так, как не верует Грасида: просто пришел бы и помог. Антуан словно бежал — одновременно — в две разные стороны, и не мог за собой угнаться, и только холодный пол остужал его тело, которое требовало, чего само не знало, и душу, которая не желала знать самой себя.

…Даруй мне рано услышать милость Твою, ибо я на Тебя уповаю. Укажи мне путь, по которому мне идти, ибо к Тебе возношу я душу мою…

Мало-помалу Антуан успокоился. Он вспоминал о многих святых, искушаемых похотью и преодолевших искушение: начиная от своего великого покровителя Антония, к которому в пустыне являлись демоны в самых непристойных обличиях. О Бенедикте, отце монашества, из-за вожделения к прекрасной паломнице вынужденном бежать и бросить прежнюю обитель. О Франциске, нагим бросавшемся в обжигающий снег, чтобы победить собственную плоть.

В конце концов, об отце Доминике, перед смертью исповедавшем братьям свое несовершенство в девстве — даже ему, белоснежному ангелу с лилией у сердца, было приятнее говорить с молодыми женщинами, чем со старыми.

О Грасиде он старался не думать. О том, как жалко она смотрела ему вслед, и нос покраснел от слез… О том, какая она бедная — совершенно одна во всем мире, кроме ужасной Эрмессен, нет, наверное, ни одной души, которая о ней помнит… О том, что ей угрожает опасность — и куда более страшная, чем та, от которой бежал сам Антуан: он поддался похоти — да, но она-то еще не исцелилась от тягчайшей болезни, от ереси. О том, в конце концов, что она из Верхнего Прада. И лет ей столько же, сколько было бы сейчас загубленной крохе Жакотте. Которую он обнимал во сне на общей их кровати, не просыпаясь, в детстве покачивал, когда она в ночи начинала хныкать.

Это ее душа, нужно спасать свою — иначе оба погибнем.

…Избавь меня, Господи, от врагов моих; к Тебе прибегаю…  

Молясь об избавлении от боли, он не мог исследовать ее, как делает врач, расспрашивая больного; побыть для себя самого врачом и больным не всякому дается. А в теле ли та боль, тело ли нужно бросать в колючие кусты, в ледяной снег — не до того.

Вот же Антуан — ни на что оказался не пригоден. Проповедником назначили — не сумел. Взяли секретарем инквизиции — тоже все провалил, не выполнил задания. Велели ему помочь привести к Богу проповедью одну-единственную душу — а он что сделал? Свою едва не загубил.

Не нужны такие бездари, такие похотливые неучи, такие глупые гордецы в Ордене Проповедников. Место Антуану в Мон-Марселе, век горбиться с мотовилом в руках в отчимовой мастерской. Или, как раньше было задумано — мыть полы в каком-нибудь памьерском трактире. Вот там он бы исполнил свое назначение — как сосуд для низкой цели; там бы он Господу лучше послужил! Тоже захотел — доминиканцем стать. «Как вы и отец Аймер», чего не хватало… Какой их него Гальярд? Какой из него Аймер? Чем скорее его изгонят из монастыря, тем лучше — меньше будет хлопот этим добрым и святым людям…