Шрифт:
Быкову не хотелось разъезжать с Васильевым, но, подумав, он согласился: ведь надо же приглядеться к командиру, понять его до конца…
Глава третья
Та же бричка стояла у халупы, и те же унылые, тихие кони печально трясли длинными мордами.
Васильев звякнул шпорами и тихо сказал:
— Прошу.
Плетеный кузов брички был грязен, кожаный верх ободран. Быков сел, откинувшись на торчащую клочьями обивку.
— Как Чичиков, мы сегодня выехали с вами, — сказал Васильев, когда белые палатки аэродрома пропали в синей дымке. — Только думаю, что здесь бы Павел Иванович больше мертвых душ отыскал, чем в губернском своем захолустье.
Ему полюбилась, должно быть, эта мысль, и долго поминал он недобрым словом самого Чичикова, лошадей чичиковских, чичиковских слуг, а о себе самом выспренно сказал, что он всегда искал только душу живую.
Кони бежали веселей, чем вчера. Часа через два уже показалась за поворотом деревушка, где раскинулся отряд Пылаева.
Деревушка была тихая, светлая. Белые мазанки жались по косогорам. В огороде, между грядами, горбилось пугало.
Длинные рукава его стлались по ветру. Злые собаки лаяли на задворках, не решаясь выбежать навстречу бричке, — должно быть, отучили их от этой привычки проезжие солдаты. Подсолнечники в огородах тянулись к солнцу.
— Нравится деревенька? — спросил Васильев. — Еще бы! Пылаев плохую не выберет.
На самом краю деревни Быков заприметил халупу, флаг с красным крестом, высокий автомобиль, стоявший поодаль. Это и был «летучий» отряд Пылаева.
В те дни, когда линия фронта проходила неподалеку, летучка была в пяти верстах от передовых позиций. Теперь армия ушла далеко вперед, а летучка не успела еще сняться с места и осталась в тылу.
Васильев бросил вожжи. Кони понуро застыли возле автомобиля.
Пылаев дремал, когда вошли летчики; но стоило им остановиться у порога, как тотчас же встрепенулся, пошарил рукой под кроватью, достал оттуда пенсне и весело промолвил, протягивая мягкую руку Васильеву:
— Наконец-то! А я уже думал, что изволили меня позабыть.
— Я не один, — торопливо промолвил поручик. — Со мною еще один гость.
Увидев Быкова, Пылаев смутился. Смутился и Быков. Он пристально смотрел на Пылаева, словно хотел убедиться, что на месте выбитых разрывом гранаты зубов до сих пор еще зияет кровавая дыра.
Пылаев улыбнулся, блеснул длинный ряд золотых зубов, и Быков заметил, что проходимец понемногу успокаивается и смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда.
— Милости прошу, — сказал Пылаев, здороваясь с Быковым и ногой пододвигая табуретку для нежданного гостя. — Петька! — крикнул он, протирая ваткой пенсне. — Петька!
В халупу вбежал вихрастый санитар.
— Душа моя, — сказал Пылаев. — Сбегай к Марье Петровне, скажи, что мы к ней придем скоро. Да пусть она позовет Марию Афанасьевну.
— Марию Афанасьевну? — прищурился Васильев. — Кто такая?
— Новенькая, к нам недавно приехала. Чудесная девушка! — ухмыльнулся Пылаев.
Он искоса посматривал на Быкова, словно хотел окончательно убедиться, что перед ним тот самый суровый и требовательный летчик, которого он так побаивался в Болгарии.
— Новостей много, — говорил Пылаев, сложив ноги калачиком и откашливаясь. — Не кажется ли вам, Марк Сергеевич, что большие предстоят изменения? Я, по правде говоря, уверился в них давно. Так продолжаться не может. Скоро наступать станем. Где-нибудь обязательно прорыв фронта будет.
— Будет, обязательно со временем будет… — мечтательно ответил Васильев.
В соседней халупе жили женщины, и чувствовалось, что они стараются держать свое полутемное помещение в чистоте и порядке: на полу выложены пестрые коврики; олеографии, вырезанные из журналов, висят на стенах; на узких железных кроватях — пышно взбитые подушки и белые покрывала.
Мария Афанасьевна оказалась молоденькой девушкой, гимназисткой, ушедшей на курсы сестер милосердия из последнего класса, — её даже непривычно было называть по имени и отчеству, как взрослую. Она была небольшая, стройная, с уложенными короной светло-русыми косами, с лучащимися добродушием глазами, и к фронтовой обстановке, в которую попала месяц тому назад, относилась восторженно. Взглянув на георгиевские кресты Быкова, она сразу же потребовала, чтобы летчик рассказал, за какие подвиги его наградили.
В комнате не было стульев, и сидеть пришлось на кроватях. Пылаев не садился и мелкими шажками расхаживал по хибарке, поминутно дергая левой ногой, словно сапог жал ногу. Оглянувшись, Быков заметил испытующий взгляд Пылаева. «Не хочет ли он со мной поговорить наедине, без поручика? — подумал Быков. — Может быть, боится, что я расскажу о его прошлых проделках?»
Рядом с Быковым села красивая смуглая женщина с повязанной щекой. Она назвалась Борексо и тотчас объяснила, что не может снять повязку, так как у неё флюс.