— Шумят, — неопределенно протянул он.

— Точно, шумят, — отозвался волжский богатырь, растирая мочалкой могучие плечи. — Да и как не шуметь: русский человек молча мыться не любит.

Старик сидел не шелохнувшись; какая-то странность в банном обиходе смущала его…

— Посмотрел бы ты, что ли? — прислушиваясь к доносившимся звукам, попросил он Тентенникова, боязливо отодвигаясь к самому краю полка.

— Сами придут, — сказал Тентенников.

Но старый Быков уже не ехидствовал: вечно полный ожидания чего-то необычайного, таинственного, великий выдумщик, он и теперь ждал каких-то необыкновенных происшествий.

— Кто его знает, — неопределенно протянул он.

Дверь со скрипом отворилась, струя холодного воздуха порвалась в парилку, чей-то густой, хрипловатый голос медленно произнес:

— Ни с места! Стрелять будем!

Старик растерялся и взглянул на Тентенникова, словно у него искал защиты и помощи. Но Тентенников только что намылил голову, с лица его, как бахрома, свисала мыльная пена, и он вовсе не был расположен сейчас к беседе.

— Кто еще тут дурака валяет? — сказал он сердито, шагая к выходу с зажмуренными глазами.

— Ни с места, — спокойно повторил тот же хриплый голос.

Тентенников, все еще не протирая глаз, шел на этот голос.

— Впрочем, как хочешь, — снова заговорил незнакомец и вышел из парилки.

Тентенников сполоснул лицо и, открыв глаза, оглянулся. Никого, кроме него и старика, в парилке не было. Глаза щипало, и Тентенников, вздыхая, щурился.

— Ну? — спросил он, подходя к старику.

— Ничего не понимаю… Приходили, пугали, а зачем пугали — не говорят…

— Да кто хоть такие?

— А мне ни к чему. Не приметил…

— Вот уж, воистину, сонная тетеря…

Старик обиженно молчал и только грудь растирал волосатыми кулаками.

— Фигура, — сердито промолвил Тентенников, подходя к старику. — Да и как это, право, глядя на тебя, поверить, что Петька Быков твой сын единокровный.

Старик покачал головой.

— Тяжелый вы человек, Кузьма Васильевич, — сказал он, переходя на вы. — С вами в бане мыться — и то намучаешься…

Переходы от гнева к веселью были мгновенны у Тентенникова, и он сразу же заулыбался:

— А ты тоже хорош: куксишься. И чем я тебя, право, обидел?

— Ну и давай помиримся, — промолвил успокоившийся старик. — Ты мне лучше скажи, кто такой сейчас приходил в парилку?

Они прошли в предбанник. И там тоже никого не было: банщик оставил записку, что ушел в кочегарку.

— Вот незадача, — прокряхтел старик. — Так нам с тобой теперь и не дознаться, кто стрелять угрожал.

Одевались они молча, старик сплевывал на пол, сопел и не глядел в окно.

— Ты почему унываешь? — спросил летчик.

— Без квасу плохо.

— Я тебе спирту достану.

— Правда?

— Будьте уверены.

— Я и купить могу. Вы не беспокойтесь, Кузьма Васильевич! Денег у меня… — Он засунул руку в карман пиджака, да так и застыл, словно окаменев.

— Опять загрустил? — спросил Тентенников.

— Деньги мои пропали! — истошным голосом закричал старик.

— А у меня, гляди-ка, ни копейки не взяли.

Тентенников хотел было заняться поисками бандитов, но, посоветовавшись с банщиком, отказался от своего намерения — районная милиция сама виновных отыщет. Самое странное заключалось, конечно, в том, что деньги украли только у старика, к тентенниковскому же бумажнику и не прикасались.

— Наваждение, форменное наваждение, — бормотал старик, утратив на время обычную словоохотливость, и до самой Якиманки дошли они молча, не промолвив ни слова.

Странная была у них дружба, — они всегда хорошо отзывались друг о друге и приветы в письмах посылали, а встретятся — и обязательно поссорятся.

— Я уж тебя попрошу, Кузьма Васильевич, — взмолился вдруг старик, — ты Петрухе не говори, пожалуйста…

— Ладно, не скажу…

Тентенников посидел недолго и начал прощаться.

— Уходишь уже?

— Как видишь. Мы будем тебя с Ванюшкой ждать в Эмске, хоть и без того туда с целым обозом поехали.

— Кого же взяли с собой?

— А жены наши.

— Жены? Да кто же у вас женился?

— Я женился, да и у сына твоего теперь жена есть.

Старик прослезился, провел рукавом по глазам, вздохнул.

— И жену Петр хорошую взял?

— Хорошую.

— У тебя нет ли, часом, её карточки?

— Не захватил.

— Очень даже жалею. А с лица ничего? Не рябая?