Это длилось, может быть, только одно мгновение… Елена Ивановна вскрикнула. Все, что знала, видела, помнила, — промелькнуло пестрой чередой. И небо, полыхающее пожаром, и снопы прожекторов, и глухие разрывы снарядов, и холодное ребристое железо, и столбик у самого края крыши, деревянный, невысокий, шаткий… В нем, только в нем одном её спасение, жизнь, надежда… За столбиком начиналась дымная, темная бездна, где-то внизу, под обрывом, знакомый тротуар родной улицы, тумбы, булыжники, киоски газетчиков, ларьки чистильщиков сапог, — как страшно будет лежать посреди панели с раскинутыми широко руками, с залитым кровью лицом… Огромным напряжением воли Елена Ивановна в это мгновение вытянула руки. Она почувствовала, как прикоснулись её руки к чему-то очень шаткому, скользкому. И сразу же оборвалась инерция падения — крыша уже не двигалась под её телом. И хоть было очень неудобно лежать на холодном ребристом железе, спокойствие начало возвращаться. Теперь, когда опасность миновала, хотелось зажмурить глаза и кричать, — так страшно было видеть, ощущать всем телом неумолимо обступающую нахлынь осенней темной ночи, струящейся за скатами крыши.

— Аленушка, голубушка!..

Софья Гавриловна стояла на коленях неподалеку от неё, тоже оглушенная взрывом, и, должно быть, давно уже окликала её, но то, что происходило вокруг, сейчас не существовало для Елены Ивановны — она вся была полна всепоглощающим стремлением к спасению, и никакой голос, шедший из окружающего мира, не доходил до неё. Когда все миновало и пришел страх, которого она не чувствовала в минуту падения, ей захотелось зажмурить глаза, чтобы не видеть обрыва, начинавшегося за последним желобком крыши, и знакомый грудной голос стал нужен Елене Ивановне, как поддержка, пришедшая в самую трудную минуту. Громко откликнувшись на зов старухи, Елена Ивановна ощутила желание заплакать.

— Ну что это такое? — добродушно и ласково сказала Софья Гавриловна. — Называют нас героями, а мы самым обычным женским способом на беду откликаемся: слезами…

Прошло минут пять. Страх прошел, опасность миновала, и теперь Елене Ивановне хотелось говорить, говорить без конца.

— Слезы нам простят. Ведь мы с вами, Софья Гавриловна, никогда героями быть не собирались. Так просто жили, как жилось, интересами родных и близких людей, делавших большое и нужное дело, службой, домом, детьми (у меня своих не было, я о чужих заботилась). Радовались переменам, которые несло время, с каждым годом яснее чувствовали, как расцветала жизнь, видели, как строится рядом новое, и сами вносили свой вклад в него. У моих близких — самая трудная и опасная профессия изо всех, какие есть на свете. Как я гордилась ими! И если вдуматься, у меня никогда не было покоя… И в небо я привыкла смотреть иначе, чем вы… Но если мы сейчас всплакнули, никто нас укорять не станет: ведь сегодня ночью, как только начнется новая тревога, мы опять подымемся на крышу и снова, с одними лопатами и противогазами, будем на боевом посту. Ведь мы город сейчас защищаем, богатство народное, накопленное трудами стольких поколений… А слезы что же? Слезы — дело пустое.

— Умница ты у меня, — сказала Софья Гавриловна. — Увижу тебя — и от сердца беда отлегает.

Елена Ивановна смело посмотрела вниз и с радостью почувствовала, что голова больше не кружится и звон в ушах прекратился. Быстро и легко поползла она вверх к той трубе, которая с первой тревоги стала её излюбленным наблюдательным постом. Поднявшись, она собрала оброненные во время падения вещи — лопату, противогаз, сумочку с деньгами и карточками — и снова стала приглядываться к тому, что происходило в небе.

Пылающее небо Ленинграда, широко раскинувшееся над нею, стало теперь особенно грозным, изрезанное полосами яркого белого света прожекторов, озаренное вспышками рвущихся над облаками снарядов… Вражеский самолет, пролетавший где-то в высоте, сбросил на город осветительную ракету на парашюте. Режущий глаза, недобрый свет озарил город — и четкие, словно врезанные в небо очертания куполов, и деревья в дальнем саду, и мосты, сгорбившиеся над Невою. Необычный свет придавал какой-то фантастический отблеск осеннему ленинградскому пейзажу. Как ослепительное, призрачное видение, вставал город над замглившимся низким взморьем.

На этот раз самолеты сбрасывали только фугасные бомбы, и ни одной зажигалки не упало поблизости.

— Гляди-ка, мы с тобой безработными станем, — промолвила Софья Гавриловна.

— Конечно, — ответила Елена Ивановна, уже забыв о том, что было пережито ею. — Пройдет наше дежурство без особых происшествий, потом и вспомнить не о чем будет…

— А слезы? — ехидно спросила Софья Гавриловна. И обе рассмеялись — мгновенными были теперь переходы от веселья к печали и от шутки к горячему спору.

Осветительные ракеты погасли, зенитки стреляли реже, прожектора не шарили больше по небу, и оно стало опять привычно-знакомым мглистым небом ленинградской осени. Словно прозрачным пологом накрыты были здания, мосты, проспекты, — их очертания угадывались сквозь туманную дымку. Где-то вдалеке узкая полоска на краю горизонта напоминала медленно разгоравшуюся зарю, — пылали в пригороде дома, и отблеск пожара струился над городским простором.

Тревожная ночь подходила к концу. Елена Ивановна ждала сигнала отбоя. Она мечтала о том, как, вернувшись домой, растопит печку, вскипятит воду и выпьет с отцом по кружке горячего черного кофе, как скрутит папироску, покурит, сидя на тахте, и потом сразу же заснет, надолго заснет; если проспит следующую тревогу, ничего особенного не случится, за неё постоит на посту Софья Гавриловна, а потом и она в свою очередь сменит старуху.

— Тишает, — позевывая, сказала Софья Гавриловна.

Они спустились в бомбоубежище. Старик и Женя спали на скамейке, накрывшись старыми одеялами, сшитыми когда-то из разноцветных кусков материи. Елене Ивановне было жалко будить их, и она одна вернулась в квартиру. После напряжения тревожной ночи совсем не клонило ко сну, хотелось двигаться, ходить, работать. Она приготовила завтрак, подогрела кофе, накрыла на стол. Потом спустилась вниз, разбудила отца и Женю, привела их наверх, усадила за стол и вдруг почувствовала, как сильно ломит поясницу.