Кружок математиков я обнаружил на Краевой станции юных техников и юных натуралистов (из-за слова <acronym title=’ЮНый НАТуралист’>«юннат»</acronym> я ещё долго потом сомневался в количестве эн в словах «юный» и «юность»). Теперь, кстати, в этом здании дворец-особняк нувориша, обнесённый высоким забором с жуткого вида воротами и охраной. А тогда был, вроде бы, социализм.

Узнав расписание кружка у вахтёрши, я в положенный день и час открыл дверь с надписью «Математики». Сразу бросились в глаза огромные банки с жидкостью, висящие на стене лобзики и взъерошенный взрослый мужчина в синем халате. Несколько мальчиков моего возраста и чуть младше смотрели немного странно. Скоро я стал смотреть так же, этот взгляд говорил: «Да, это всё некоторым образом интересно, но разве этого я хотел? И причём тут собственно математика?» Математика тоже была. В промежутках между выпиливанием из фанеры фигурок слонов и чебурашек, выращиванием соляных кристаллов, кормлением хомяков, выжиганием по дереву и изготовлением линогравюр мы под руководством синехалатного руководителя считали. Он учил нас быстро перемножать и делить в голове астрономические константы. Имея всегда под рукой записную книжку и ручку, я не понимал смысла этого устного счёта. Кроме того, я считал, что в серьёзных занятиях математикой конкретным числам места нету совсем, я любил переменные, замирал, глядя на музыкальный ключ интеграла и строгую античную сигму суммы, мне нравилось употреблять слова «катое», «энное», «энплюскатое». Я никогда не держал в голове таблицу умножения, потому что таблица всегда была под рукой — на последней странице обложки любой тонкой школьной тетради в клеточку. Мне было интересно наблюдать за ростом драгоценных кубиков кристалла в банке, но весь этот юннатский эмпиризм не удовлетворял моего желания: я всё ещё хотел говорить с людьми, способными к логическому мышлению и самостоятельным немифологическим обобщениям. Не было таких людей, не было, не было таких людей. Зато. Зато были коробочки из оргстекла, которые мы выпиливали лобзиками, собирали методом «ласточкин хвост», разукрашивали хитрым сочетанием хаки и жёлтого, проделывали в них разные дырки и щели и наносили деления. Руководитель уверял нас, что это корпуса прицелов для истребителей. Почему-то я ни разу ни с кем из товарищей по математическому несчастью не заговорил о том, чем эти коробочки могут быть на самом деле. Полагаю, что ни один из нас ни мига не верил в прицелы для истребителей, но, видимо, все понимали, что любой разговор об этих глюкалах/бульбуляторах будет пустым: за полным отсутствием информации и сколько-нибудь правдоподобных предположений. Говорить с руководителем смысла не было: в нём чувствовалось безобидное безумие. Безобидное — нерастревоженное. Вскоре прицелы сменились задачей, за решение которой гуру обещал подарить тому, кто решит, золотые часы и подать представление в некие властные области на награждение очень большими деньгами. Несколько дней мучился я с невозможной задачей. Бумага закончилась в моём письменном столе, я обратился к папе, но скоро и эта закончилась. Плюнув на оставшиеся недоказанными буквы, я сильно устал и больше в кружок не пошёл. Через пару недель я наткнулся на эту задачу в справочнике по математике. Задача, за которую обещались золотые часы, оказалась великой теоремой Ферма. Ни фига себе. Ни фига себе.

Музыка. Танго. Танго Оскара Строка, танго Дунаевского, кумпарсита. Песни. Я понимаю, почему многие не очень глупые и даже некоторые умные люди любят «словесный» советский «рок», «бардов» и вообще песни. Песни создают ощущение, что с тобой говорят о важном. Их частая иносказательность и метафоричность даёт простор для интерпретации «в свою пользу». Музыка без слов или со словами на непонятном (чаще всего — английском или французском) языке способствует говорению самому с собой. Можно вслух. Когда никого не было дома, я заводил пластинку «Ансамбль «Мелодия» играет танго Оскара Строка», ложился на диван и говорил. Я всё ещё оставался единственным достойным себя собеседником. В мультике «Вокруг света за 80 дней» сам с собой разговаривал мистер Фикс: «Есть ли у Вас план, мистер Фикс?» — «Есть ли у меня план?..» Во многих книгах часто и убедительно описывались случаи раздвоения личности или, как минимум, контролируемых «единым центром» автокоммуникаций, где некая «одна сторона» человеческого Я разговаривала, спорила с другой. Я искренне пытался раздвоиться, я выискивал в себе противоречивые чувства и желания, стараясь распределить их между двумя полуличностями, чтобы достигнуть хотя бы видимости диалога. Я пробовал создать роль, искусственную, выдуманную личность, с которой можно было бы говорить, советоваться.

Раздвоиться не получалось: если разделить все мои свойства, привычки, мысли между двумя субъектами, субъекты эти получались убогими и ожидаемо однобокими. Не закончив толком ни разу этого разделения, я собирал всё снова в кучу и так и оставался один.

Роли и виртуальные личности создавались легко, но обманывали только окружающих. Сам я совершенно не мог воспринимать собственные создания сколько-нибудь серьёзно и не мог общаться с ними, как не мог общаться с куклами или чем-то типа. Постепенно я перестал верить в раздвоение личности и полноценное общение с самим собой. Все эти «раздвоенные» — притворщики и лицемеры, либо же — что ещё менее интересно — глупцы, неспособные к самоанализу, не видящие собственных желаний и мыслей, не умеющие видеть причинно-следственных связей, а потому дробящиеся и дробящие видимый мир. Джекил и этот… Ха… чёрт… ладно… Человек, противоположные желания которого не управляются из единого центра, который и есть личность, а разрывают его (человека) на два каких-то псевдосамостоятельных обрубка, — слабак, лентяй, лжец и больной. Быть таким? Нет, не хочу.

Что нужно человеку (мне) от собеседника? Восприятие, анализ и отклик. Почему собеседником должен быть другой? Потому что отклик, который я могу дать себе сам, я даю себе ежесекундно. Собственно, это никакой не отклик, это анализ внутри себя, а от другого требуется указать на то, что я сам упустил, не предусмотрел, не увидел, чего я не знаю по тем или иным причинам. Самому с собой этого не проделать. С попсовым глупцом — тоже: такой «человек» за всю свою туманную жизнь видит, думает и делает меньше, чем я за сутки; отклик от такого даже не нулевой — отрицательный.

Поскольку отклика среди реальных живых окружающих меня людей не предвиделось, я искал его в «книгах, фильмах, эстраде, керамике». Бытие, без сомнения, в изрядной степени определяет сознание, а потому кто-то когда-то (многие) думали, чувствовали и хотели то же и того же, что и чего я. Не находя собеседника среди ближних, они адресовывались к городу и миру, надеясь найди хоть одного человека в этой толпе, накрыв её своим словом, как ковровой бомбардировкой. Многие находили. И пока мои мысли и чувства не слишком выходили за рамки чувствованного избранными из прежних, я кое-как довольствовался этим фидбэком из прошлого.

Но возникали вопросы, требовавшие немедленного ответа, а в словарях и справочниках не было соответствующих статей, известные мне учёные и поэты не думали на интересующую меня тему, а если и думали, то я об этом не знал и не мог воспользоваться алфавитным указателем, потому что не знал слова, которым обозначается то, что мне нужно, а найти что-то по детальному описанию было почти невозможно: Яндекса и Альтависты тогда не было даже в футурологии, а те, кто должен был бы выслушать описание и сказать в ответ нужное слово, так называемые «учителя», не умели толком ни слушать, ни говорить.

Чтение и просмотр всего подряд имело безусловное положительное влияние на моё самообразование, умственное развитие и прочая, но не давало нужных ответов и не формулировало требуемых вопросов. Ориентироваться в фамилиях и течениях я ещё не вполне умел, а купить или найти «правильные» книги мне было трудно: правящий, насквозь идеологизированный, «советский» режим мелкой мозаикой перемешивал умное и несусветное на полках библиотек, а полки книжных магазинов предпочитал держать почти совершенно пустыми.

Надо было обращаться не к прошлому, но к настоящему, к другому (другому — это важно) такому же. А как я уже говорил, это не представлялось возможным осуществить методом тыка, то есть — личных контактов. Требовалась ковровая бомбардировка, надо было растиражировать свои вопросы и заставить обратить на них внимание как можно большее число людей, то есть, видимо, стать писателем.

Конспектируя подробно «Коммунистический манифест», энгельсовскую «О происхождении семьи и т. п.» и некоторые статьи Ленина и почитывая на переменках или прогуливая уроки старый зелёный учебник основ марксистской философии, я чувствовал, как совершенствую свои методы познания и рассуждения. Иногда, очень редко и сопровождаемые мифами о запретном, в руки попадали брошюрки-раскладушки свидетелей Иеговы и распечатки диких интегралистов. Первые подкупали логикой, пусть и отталкивающейся от странных посылок, и картинками дивного качества. Вторые поражали безумием и безапелляционностью заявлений. Им, казалось, было так здорово в их тёмном бреду, что самому хотелось туда погрузиться и испытать этот кайф. Правда, осознание того, что погружение это ни на секунду не станет честным, верой, а будет лишь очередным нырком в роль, пусть и глубоким, останавливало. Марксистский метод, хотя и основывался также на аксиомах, выглядел убедительней и практичней, и если марксизм с точки зрения веры был либо порождением сатаны, либо одним из видов поиска Бога, то сатана и Бог с точки зрения марксизма были лишь порождениями незрелого человеческого сознания и таким образом сильно проигрывали марксизму по крутости. Понятно, что с точки зрения самих себя марксизм и религия выглядели прекрасно, но мы же знаем, что самооценка субъективна и тяготеет к неоправданному завышению. Марксизм цвёл, как жасмин, но напрягал одной несуразностью, объявляя вопрос первичности материи или духовного основным. Мне было странно, как стройная и логичная методология может так серьёзно зацикливаться на такой несущественной фишке, как противопоставление двух абстракций, не имеющих убедительных определений. Любовь Ленина к фотографированию забавляла — не более. Тут я стал взрослым, и в привычной пустоте мира никого не стало взрослее меня. Я окинул мысленным взглядом это непочатое поле детства и начал выводить линии буквы «А», произнося одновременно её ничем, казалось бы, неоправданное фонетическое соответствие. Откройте ваши тетрадки.