Пальмы на площади похожи на дылду-мулатку, ночи напролет танцующую на подиуме ночного бара-дискотеки «Two much» у нас в Салоу: та же музыка в колыхании обнаженных ног, живота, рук и всклокоченной, на репейник похожей, коротко стриженной головы. И с той же растрепанной, врожденной грацией на длинных своих ногах застыли эти пальмы в случайных как бы наклонах и изгибах.

От той мулатки я глаз оторвать не мог.

Ну вот, никакая тебе не «харра». Официант принес мне еще один крохотный бокал пива. Емкость граммов на 200–250.

Мазохизм — пить пиво в таких дозах.

Языки надо было учить!

Японочка фотографируется на фоне площади. Господи, как хороша! Причем без индивидуальной почти окраски — просто как знак своей расы, очищенной молодостью кожи и волос, безупречной линией подбородка, скул, разреза глаз. Даже испанки, проходящие мимо, повернули головы. А вообще, испанские девушки туристов не видят в упор. Идут сквозь. Имеют право, согласен. Особенно если посмотреть на раскормленных немцев и голландцев, в необъятных шортах, с набрюшными кошельками-ридикюлями. Самые некрасивые люди в Барселоне (и в Салоу) — немцы и голландцы (похоже, что и для нас, русских, — это ближайшее будущее). А испанки — прекрасны.

Абсолютно непохожи испанцы на тот картонный, точнее, жестяной образ испанца, которым мы пользуемся в России: худой, черноволосый, с огненными глазами, исчерпывающийся плакатно-пафосными благородством и оголтелым бесстрашием («но пасаран», бой быков, фламенко, марш тореадоров из оперы Бизе «Кармен» и запах дешевого одеколона «Кармен» из моего детства с танцующей испанкой на этикетке, в руке — обязательный веер), а вот они, испанцы, вокруг меня, в Барселоне, в Таррагоне, — черноволосые, и русые, и рыжеватые, и сутулые, и плотные, и худые, поджарые; вполне интеллигентная предупредительность, в которой ни тени искательности, напротив — достоинство; стиль общения между собой (в барах, в автобусе) включает открытое дружелюбие и мягкую иронию. Таким мне обычно представлялся среднеевропейский тип (интеллигентные французы, австрийцы, итальянцы).

Испанцы оказались совсем не такими, как представлялись… А какими представлялись?

Похоже, кроме Сервантеса я вообще никого из испанцев не читал. Читал, разумеется, но что-то сейчас в голову никто не приходит.

Вчера вечером, проходя узкой улочкой в Салоу, зацепился взглядом за картинку на экране работающего в крохотном баре телевизора — трансляция корриды из Андалусии. Зашел на пятнадцать минут, как бы на чашку кофе, и застрял на час…

Тяжкое зрелище.

Бык — сама обреченность, тяжесть предсмертного прозрения, которое рождает брезгливость к людям.

Оно конечно: матадор, пикадоры, бандерильеро и прочие искусники тоже рискуют жизнью. Но то, что заставляет их рисковать, не имеет отношения к быку. Потребность в риске, даже смертельном, — проблемы самих людей. Их расчеты со своими комплексами. А у быка нет комплексов. Он вообще из другого мира. Бык родился жить, производить и защищать потомство. Мощным и грозным быка сделала природа.

За что эти вот верткие, в обтянутых одеждах, обученные убивать, жалят его своими пиками и шпагами? В конечном счете, за то, что он сильнее. За то, что самим существованием своим он заставляет определенную породу людей подсознательно ощущать свою малость и ублюдочность. Ту породу людей, которые все меряют подростковыми понятиями Силы и не-Силы.

Бык стоит огромный, тяжелый. Из шеи торчат пики, стекает кровь, почти растерянно он поворачивает голову на лошадь пикадора. Нет, он не разъярен. Он даже не озлоблен по-настоящему. Он как будто придавлен тяжким недоумением перед подлостью, трусостью, жестокостью подскакивающих к нему и отскакивающих от него убийц.

Матадор отвратителен, как отвратителен бретер, чужой кровью смывающий свой комплекс неполноценности.

Одно дело смотреть отобранные, смонтированные в динамичное зрелище с собственным сюжетом кадры испанской корриды. И другое — пережить корриду в прямой трансляции, со всем ее бытовым мусором и потом; пережить не в киношном, а в реальном времени.

Бык малоподвижен, бык огрызается несколькими тяжелыми прыжками — отгоняет очередного пикадора на лошади. И снова неподвижен. Людям нужно втянуть его в свои игры, люди хотят опустить быка до себя. А быку уже не до них, он как будто уже слушает что-то другое.

Самое тяжкое — это смотреть, как бык начинает шататься, как подгибаются его ноги, — бык падает на колени, и вот все они, отбросив осторожность, распрямившись, беспорядочной толпой идут к быку… Ничего с собой поделать не могу, в этом мгновенном преображении матадора и пикадоров, в их расслабленно-торжествующих походках я вижу повадку трусливой, безжалостной шпаны. И только. До этого они «считались с быком», «уважали». В их понимании «уважать» значит только одно: бояться силы. Больше ничего.

Вот, обступив быка, они наблюдают за агонией с бесстыдным любопытством профессионалов. С подростковым неведением вечности и величия того мира, который умирает перед ними в быке.

«Грациозно» изогнувшись, матадор втыкает последнюю шпагу в загривок быка («контрольный выстрел в голову», как принято у киллеров) и, повернувшись к умирающему открытой спиной, горделивой походкой идет через арену к столпившимся за бортиком телеоператорам. Он уже что-то говорит в микрофоны, он гарцует на телеэкранах перед страной, передо мной, сидящим в баре, — герой.