— Да тушенки мне вроде бы и не надо. А в каких банках, железных или стеклянных?

Мы с Колькой стоим на три человека дальше нее и то видим, что в стеклянных. Эти стеклянные банки под самым ее носом.

— В стеклянных, — терпеливо отвечает тетя Клава. Я просто удивляюсь, откуда у нее такое терпение.

— Нет, в стеклянных не надо. Мой в стеклянных не любит. Взять, что ли, сахару… Сахар есть?

Сахар, конечно, есть. Он тоже на видном месте. Да и вообще не бывает, чтобы в нашем магазине не было сахару.

— Есть. Тебе какого?

— Песку. Полкило, что ли…

Тетя Клава отвешивает полкило сахарного песку в кулечке. Только она завернула эти полкило, ей говорят:

— А пожалуй, еще полкило свешай.

Тетя Клава вешает. Колька стоит спокойно, а у меня уже спина вспотела от нетерпения. Но делать-то нечего. Стою. Слушаю.

— Эти яблоки почем?

— Рубль сорок.

— А сладкие?

— Не знаю, не пробовала.

— Ну, давай килограмм, покрупней которые. Свезу своему в больницу.

Тетя Клава перестает вешать яблоки и спрашивает:

— А где он у тебя лежит?

— Да в Приморске.

— Ну, там хорошо. Больница новая. Была уже у него?

— Была. Он-то уже ходит, так мы с ним на колидоре виделись. Насмотрелась я там — не приведи господи. Двери-то все на колидор из палат открыты… Идешь — и все видать: кто с гирей на ноге лежит, кого уколами колют… Не приведи господи!

— Больница, она и есть больница, — вздыхает тетя Клава.

— И не говори… Я тебе скажу, Клавочка, по мне, если помирать, так лучше сразу, без больницы.

— Тебе-то чего помирать!

— Это я так, к слову.

— Ну, ну, — говорит тетя Клава. — Так сколько, говоришь, тебе яблок?

— Давай килограмм. Покрупней только.

Я стою и думаю: хоть бы сказал кто, чтобы побыстрее. Только знаю, что никто ничего не скажет. Кольке, наверное, тоже надоело. Он отошел к стенке и читает плакат — как мух уничтожать. А я стою…

— Еще чего?

— Селедочки свешай, пожирней. Вон ту и ту.

— Эту?

— Нет, Клавочка, вон ту.

— Ту, что ли?

— Ну да, эту. И ту, поперек которая.

Колька читает уже другой плакат: как птиц охранять. А я стою. В кулаке у меня гривенник. Ладонь от этого гривенника уже мокрая. Стою и злюсь на Женьку, на себя, на яблоки и даже на селедку. Взял бы сейчас эту селедку — и мордой ее об камень!

Наконец они рассчитались — и я подвинулся на одного человека. Только на одного! А впереди еще два. И покупали они так же, еще и похуже.

Подошла все-таки и моя очередь.

— Тебе что? — спрашивает тетя Клава.

А я молчу. Забыл уже, зачем пришел. Вертятся у меня в голове селедочки пожирней и яблочки покрупней.

— Сигарет пачку, «Памир».

Тетя Клава положила на прилавок пачку «Памира», посмотрела на меня и вдруг — цап ее обратно.

— Курить уже начал?

— Да я отцу.

— Он «Беломор» курит, — говорит тетя Клава. — В жизни он «Памира» у меня не брал. А тебе совестно курить с таких лет.

— Тетя Клава, я не курю. Честно.

— Кому же берешь тогда?

— Отцу.

— Опять врешь.

— Вам жалко, что ли?

— Жалко, — говорит тетя Клава. — И не тяни из меня душу. Иди гуляй. А то еще матери скажу. Она тебе устроит «Памир». И что за молодежь такая растет! Это ж только удивляться надо. Может быть, тебе еще и вина отпустить?

Мне бы лучше промолчать, а не вякать. Но я еще пока стоял, разозлился. А тут еще мне про молодежь начали говорить. Тысячу раз я про эту молодежь слышал. Никакая я не молодежь. Я Виктор Мурашов. Я за себя отвечаю, а не за молодежь какую-то. Молодежь разная бывает, а я не разный. Я всегда одинаковый. И не люблю, когда надо мной ехидничают. Вот я и не промолчал.

— Отпустите, — говорю, — вина. Только в долг, а то денег нет.

— Ну, Витька, все, — говорит тетя Клава. — Как только мать увижу — скажу.

Вышли мы с Колькой из магазина. За углом Женька стоит.

— Что так долго?

— Если долго, иди сам покупай, — отвечаю.

— Ладно, давай «Памир».

— Не дали мне никакого «Памира». Возьми свои деньги.

Сунул я Женьке десять копеек, и пошли мы с Колькой к Евдокимычу. Идем, а Колька вдруг как захохочет.

— Мураш, а ты зачем ему десять копеек отдал?