Лом, от греха подальше, спустили вниз. Плиту удалось поставить обратно с большим трудом. Вдвоем на лесенке стоять было почти невозможно, приходилось одной ногой опираться на перекладину, а второй – на свободную нишу в стене. Наконец, люк закрылся.

– Главное теперь, чтобы вы сумели ее опять поднять, – нервно усмехнулся Михаил. – Со своей рукой я в таком деле плохой помощник.

– Забрались сюда, значит, и выбраться сумеем, – примирительно проговорил Кузьмин, задувая лишние свечи.

Гореть он оставил только одну.

– Ну, что, спокойной ночи? – спросил Илья. – Тебе, Миша, помочь в нишу забраться?

– Сам справлюсь.

Прохорову пришлось воспользоваться лесенкой, он вполз в нишу, подостлал под себя одежду. Усталость была сильнее боли, вскоре он уснул, вернее, просто провалился в тревожный сон.

Фролов подумал-подумал и задул единственную свечу. Тепла в сыром склепе от нее не поступало, а вот, когда стемнеет, кто-нибудь мог и заметить блеск огонька из-под плиты. Вскоре Илья уже похрапывал, свернувшись калачиком в сырой нише для гроба, спал-сопел и Кузьмин. Впервые с момента побега они почувствовали себя в относительной безопасности. Впереди у них имелось два дня тупого ожидания, следовало хорошо выспаться и набраться сил.

Спит уставший человек обычно без сновидений, но Фролов, заснув, вновь оказался в лагере для военнопленных. Он стоял в строю во время переклички и не мог понять, как оказался среди других пленных, ведь совсем недавно был на свободе. Его товарищей по побегу нигде не наблюдалось, а уже выкрикивали номер Прохорова. Страх сковал тело Ильи, ему хотелось выйти вперед, выкрикнуть: «Я!», но, как это обычно случается во сне, ноги приросли к плацу, рот почти не открывался. Фролову удавалось лишь выдавливать из себя какое-то еле слышное сипение-свист. А охранники уже пришли в движение, пробирались вдоль строя, всматриваясь в лица пленных советских офицеров. И тут по ушам Фролова резанул крик, отчаянный, громкий. Он тут же подхватился, больно ударившись головой о шершавый бетон свода ниши. Сразу понял, что проснулся и офлаг явился ему во сне. Но, тем не менее, крик не прекратился. Наоборот, стал более отчетливым, в нем начали прорезаться ругательства. Затем послышались стенания.

– Что, что случилось? – узнал, наконец, голос Прохорова Илья, он шарил около себя, искал свечку, но та куда-то запропастилась, будто черт схватил ее и спрятал.

Внизу брызнула искра зажигалки, загорелась свеча. Кузьмин подсвечивал себе, заглядывал в нишу, где лежал Прохоров, тот продолжал вскрикивать. Было слышно, как он бьется о стенки ниши.

– Чего с ним? – свесившись, спросил Илья.

– Бредит. Совсем плох. Жар у него начался. Я же говорил, что с загноившейся раной шутить нельзя. Прижигать ее надо было, – говорил Кузьмин.

– Разбуди его.

– Не добудишься, это горячечный бред пошел.

– А если немцы на кладбище, да еще услышат?

– Вот и я думаю.

Прохоров немного успокоился. Кричать перестал, но метался, шептал. Илья с Кузьминым стояли перед его нишей, тревожно переглядывались.

– Без лекарств лучше ему не станет. Стрептоцид нужен, рану засыпать, – вздохнул Аверьянович.

– Стрептоцид, стрептоцид… А где его взять? – злился Фролов. – Может, обойдется?

– Боюсь, что нет. Заражение крови пойдет, и тогда хана.

– Уверен?

– Вернее некуда.

Помолчали, под сводами склепа гулко отражалось хриплое дыхание и вскрики бывшего летчика.

– Сколько это может тянуться? – спросил Фролов.

– Ты о чем?

– Ну, сколько он протянуть еще сможет? День, два? – с прямотой узника лагеря поинтересовался Илья.

– Кто ж его знает? – пожал плечами Кузьмин, не возмутившись постановке вопроса. – Может, с неделю промучается…

– А нам все это время здесь среди покойников сидеть?

– Не бросать же его одного помирать, – резонно заметил Аверьянович. – Вместе бежали, вместе до конца идти надо.

Вновь помолчали. Фролову хотелось заткнуть уши, Прохоров в бреду принялся бессвязно ругаться.

– А если… – начал Илья и осекся.

Михаил перестал метаться, открыл глаза, чуть поднял голову, увидел и узнал лица друзей, освещенные неверным пламенем свечи, простонал:

– Где мы?

– В могиле, – невесело ответил Кузьмин. – Нам еще два дня тут сидеть.

– Все, вспомнил. Хреново мне. Очень хреново. То в жар, то в холод бросает.

– Мы это заметили. Кричал ты сильно, – Фролов протянул руку, коснулся пальцев Прохорова, те были холодными, а вот выше руку словно только что из горячей воды вытащили.

– Сильно кричал… – упавшим голосом проговорил Прохоров. – Значит, и наверху могут услышать. Я с собой ничего поделать не могу. Простите.

– Чего уж там, – произнес Фролов.

– Ребята, – зашевелился Михаил. – Не знаю, надолго ли ко мне память вернулась. Если и дальше так пойдет, а то и хуже станет, вы без меня уходите. Только автомат оставьте, хотя бы с одним патроном. Договорились?