Комментатор потыкал сначала в белые, потом в черные фигурки на доске, покрутил рукой в воздухе и печально улыбнулся.

— О том, чем закончилась партия, станет известно, как я надеюсь, к вечернему выпуску «Новостей».

На экране возникло заснеженное поле, кончающееся лесом и стиснутое с двух сторон длинными заборами. Внизу кадра была видна кромка шоссе, и по ней неторопливо потянулись белые метеорологические цифры, большая часть которых начиналась с похожего на силикатный кирпич минуса.

«Взять бы такой кирпич, — думала Люся, — и этому Валере по лысине…»

— Знаешь, что это за музыка? — спросила Нелли, подвигаясь к Люсе.

— Нет, — ответила Люся, чуть отстраняясь и чувствуя, как у нее снова начинает ныть грудь. — Раньше она всегда после «Времени» была. А сейчас только иногда заводят.

— Это французская песня. Называется «Манчестер — Ливерпуль».

— Но города-то английские, — сказала Люся.

— Ну и что. А песня французская. Знаешь, сколько я себя помню, все мы едем, едем в этом поезде… Манчестера я не запомнила, а в Ливерпуль, наверно, так и не попаду.

Люся почувствовала, как Нелли опять придвигается к ней ближе, так что стало ощутимо тепло ее тела под тонкой зеленой шерстью. Потом Нелли положила ей руку на плечо — еще неопределенным движением, которое можно было истолковать и как простое выражение приязни, — но Люся уже поняла, что сейчас произойдет.

— Нелли, что ты…

— Ах, Франция, — чуть слышно выдохнула Нелли. Она придвинулась еще теснее, и ее рука соскользнула с Люсиного плеча на талию.

«Время» кончилось, но вместо вечности на экране возник сначала диктор, а потом какой-то ободранный цех, в центре которого толпились угрюмые рабочие в кепках. Мелькнул корреспондент с микрофоном в руке, и появился стол, за которым сидели дородные мужчины в пиджаках; один из них взглянул Люсе в глаза, спрятал под стол непристойно волосатые ладони и заговорил.

— Париж… — шептала Нелли в самое Люсино ухо.

— Не надо этого, — шептала Люся, автоматически повторяя слова экранной хари, — рабочие этого не одобрят и не поймут…

— А мы им не скажем, — безумно бормотала Нелли в ответ, и ее движения становились все бесстыдней; пахло от нее завораживающим зноем «Анаис Анаис», и была еще, кажется, горьковатая нотка «Фиджи».

«Ну что же, — с неожиданным облегчением подумала Люся, роняя ладонь на бедро Нелли, — пусть это станет моим последним экзаменом…»

Люся лежала на спине и глядела в потолок. Нелли задумчиво рассматривала ее покрытый нежным пушком пудры профиль.

— Ты знаешь, — нарушила она наконец долгую тишину, — а ведь ты у меня первая.

— Ты у меня тоже, — ответила Люся.

— Правда?

— Да.

— Тебе хорошо со мной?

Люся закрыла глаза и чуть заметно кивнула.

— Послушай, — зашептала Нелли, — обещай мне одну вещь.

— Обещаю, — прошептала Люся в ответ.

— Обещай мне, что ты не встанешь и не уйдешь, что бы я тебе ни сказала. Обещай.

— Конечно, обещаю. Что ты.

— Ты во мне ничего необычного не заметила?

— Да нет. Милицейских слов только много говоришь. Знаешь, если ты на них и работаешь — какое мне дело?

— А кроме этого? Ничего?

— Да нет же.

— Ну ладно… Нет, я не могу. Поцелуй меня… Вот так. Ты знаешь, кем я раньше была?

— Господи, да какая разница?

— Нет, я не в том смысле. Ты когда-нибудь про транссекс слышала? Про операцию по перемене пола?

Люся почувствовала, как на нее вдруг накатил страх — даже сильнее, чем в автобусе, — и опять мучительно заболела грудь. Она отодвинулась от Нелли.

— Ну, слышала. А что?

— Так вот, — быстро и сбивчиво зашептала Нелли, — только слушай до конца. Я мужиком раньше была, Василием звали, Василием Цыруком. Секретарем райкома комсомола. Ходила, знаешь, в костюме с жилетом и галстуком, все собрания какие-то вела… Персональные дела… Повестки дня всякие, протоколы… И вот так, знаешь, идешь домой, а там по дороге валютный ресторан, тачки, бабы вроде тебя, все смеются — а я иду в этом жилете сраном, со значком и усами, и еще портфель в руке, а они хохочут и по машинам, по машинам… Ну, думаю, ничего… Партстаж наберу, потом, глядишь, инструктором в горком — все данные у меня были… Еще, думал, не в таких ресторанах погуляю — на весь мир… И тут, понимаешь, пошел на вечер палестинской дружбы, и надо же, Авада Али, араб пьяный, стакан с чаем мне в морду кинул… А в райкоме партии спрашивают — что ж это, Цырук, стаканы вам в морду кидают? Вам почему-то кидают, а нам — нет? И — выговор с занесением. Чуть с ума я не сошел, а потом читаю в «Литгазете», что есть такой мужик, профессор Вишневский, который операцию делает — это для этих, значит, гомиков, — ты не подумай только, что я тоже… Я без склонностей был. Просто читаю, что он гормоны разные колет и психика изменяется, а мне как раз психику старую трудно было иметь. Короче, продал я свой старый «Москвич» и лег — шесть операций подряд, гормоны без конца кололи. И вот год назад вышла из клиники, волосы отросли уже, и все по-другому — иду по улице, а вокруг сугробы, как когда-то вата возле елки… Потом привыкла вроде. А недавно стало мне казаться, что все на меня смотрят и все про меня понимают. И вот встретила я тебя и думаю: а ну, проверю, женщина я или… Люся, ты что?

Люся, уже отодвинувшись, сидела у стены, обеими руками прижимая к груди колени. Некоторое время стояла тишина.

— Я тебе противна, да? — прошептала Нелли. — Противна?

— Усы, значит, были, — сказала Люся и откинула упавшую на лицо прядь. — А помнишь, может, у тебя зам был по оргработе? Андрон Павлов? Еще Гнидой называли?

— Помню, — удивленно сказала Нелли.

— За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени?