Увлекшись своею рѣчью, позабывъ ея странность и всю твердую цѣпь вѣковыхъ предразсудковъ, восторженный Филиппъ предлагаетъ всей собравшейся шляхтѣ выпить вмѣстѣ съ нимъ «за здоровье братьевъ хлоповъ». Но дѣйствительность смазывается быстро, а міръ условной справедливости еще быстрѣе.

Здѣсь начинается кровавая сцена, сверкаютъ сабли до глубины души оскорбленной, разъярившейся шляхты, и Филиппъ падаетъ покрытый десятками ранъ, отъ которыхъ ему уже не суждено встать.

Но и на смертномъ одрѣ нашему герою приходится претерпѣвать тѣ же самыя столкновенія, отъ которыхъ погибла его жизнь. Оскорбленный недовѣріемъ, его врачъ уходитъ, оставляя его умирать на свободѣ; ксендзъ въ гнѣвѣ оставляетъ его, услыхавъ отъ него «будто подъ Богомъ равны:

И умираетъ бѣдный Филилпъ изъ Коноплей, оставляя намять о себѣ только въ шутливой, смѣшной поговоркѣ:

Но объ отношеніяхъ Сырокомли къ народу, о коренномъ, до конца доходящемъ его демократизмѣ говорили мы такъ долго и такъ пространно вовсе не потому, чтобы хотѣли выставить со всею очевидностью либерально-политическія его тенденціи, о которыхъ, скажемъ мимоходомъ, Сырокомля вовсе даже и не заботился. Они вовсе не были для него чѣмъ нибудь придуманнымъ и потому и не выставлялся на показъ, а составляли только прямое послѣдствіе всей нравственной его природы. Говоря о демократизмѣ и отношеніяхъ Сырокомли къ народу, мы желаемъ только показать существовавшія въ душѣ его условія, безъ которыхъ творчество его не могло бы выражаться такъ, какъ оно выразилось, и поэзія его не могла бы быть такою, какова она есть.

Всякая общественная неправота, по той самой причинѣ, что въ этой неправотѣ мы живемъ, движемся и существуемъ, лишаетъ душу нашу сознанія ея собственной нравственной правоты, калѣчитъ ее и убиваетъ искренность ея чувства. Жить пассивно въ обществѣ, основанномъ на нравственной неправотѣ, значитъ заглушать жизнь собственной своей души, умерщвлятъ и калѣчить собственное нравственное чувство, если только оно не успѣло еще умереть. Предположимъ, что отношенія поэта нашего къ народу, были-бы иными, чѣмъ какими мы ихъ встрѣчаемъ, и полнота и ясность чувства уже всенепременно явились бы искаженными. Чувство его, однажды искаженное какимъ-либо компромиссомъ, сдѣлкою съ собственною своею совѣстью ради поддержанія условнаго общественнаго строя, уже не могло бы быть такъ чисто, искренно и могуче, – и цѣлый міръ вдохновенія, былъ бы для него закрытъ. Народность составляла для Сырокомли и составляетъ вообще, необходимое условіе для сознанія собственной своей нравственной правоты. По отношенію къ душѣ поэта, сознаніе это является условіемъ, непосредственно опредѣляющимъ свободу творчества и его характеръ.

И такъ, уже для очищенія души своей, ради принятія и опознанія прекраснаго, поэтъ, какъ Сырокормля, необходимо долженъ былъ говорить о существовавшей въ его время общественной неправотѣ, которою волею-неволею, становился онъ причастникомъ, возлагалъ на свою отвѣтственность, такъ какъ онъ жилъ въ этомъ обществѣ, пользовался строемъ его и дарами. Поэтъ силою творчества возстановляетъ внутреннюю свою правоту, нарушенную жизнью въ обществѣ, зиждущемся на различеніи пана и хлопа; этимъ достигается нравственное его самооправданіе.

Мы видѣли у него до сихъ поръ только сѣтованія о нравственномъ раздѣленіи, различіи между сословіями, препятствующемъ возникновенію одного общаго народнаго сознанія, препятствующемъ полнотѣ народнаго сознанія. Но поэтъ не останавливается на этой только теоретически-нравственной неправдѣ. Ему мало касаться однихъ только внутреннихъ убѣжденій своихъ единоплеменниковъ; онъ хочетъ, чтобы убѣжденія эти проникли въ самую жизнь, уничтожили коренной, существенный недугъ, препятствующій народу быть живымъ, здоровымъ, цѣлымъ – крѣпостную подчиненность этихъ самыхъ хлоповъ, нравственныя права которыхъ онъ уже такъ часто доказывалъ. Но въ этомъ своемъ служеніи поэтъ нашъ проявляетъ изумительную объективность, напоминающую отчасти художественное спокойствіе «Записокъ охотника» Тургенева, произведшихъ когда-то въРоссіи такое могучее впечатлѣніе. Онъ не призываетъ на крѣпостную зависимость либерально-краснорѣчивыхъ громовъ, не караетъ ее бичемъ сатирика. Совершенно наоборотъ, онъ представляетъ дѣйствительность, не сопровождая ее ни единымъ словомъ обвиненія, даже со стороны самыхъ жертвъ этой преступной дѣйствительности. Безропотность, съ которой переносится эта дѣйствительность, поражаетъ читателя сильнѣе всякихъ порывовъ злости и негодованія, сильнѣе всякой краснорѣчивой рѣчи отвлеченнаго либерализма. Такъ напр., въ поэмѣ «Ходыка» мы встрѣчаемся съ преступникомъ, страшнымъ преступникомъ, чувствующимъ весь ужасъ совершеннаго имъ дѣянія, скитающагося по лѣсамъ, свободно отдающагося въ руки земнаго правосудія, и, не довольствуясь его приговоромъ, замаливающемъ въ монастырѣ тяжелый грѣхь свой, потому только что онъ бывшимъ при немъ топоромъ сгоряча ухлопалъ ловчаго, запоровшаго его желѣзными прутьями за упущеннаго на охотѣ медвѣдя.

И чѣмъ сильнѣе это долгое, тягостное раскаянье преступника, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе имъ производимое, и въ душѣ читателя пробуждается гнѣвъ и негодованіе, которыхъ ни одной строкою не выдалъ великій художникъ. Ужасъ покоя – вотъ, что дѣйствуетъ сильнѣе всякаго краснорѣчиваго обвиненія.

Не менѣе ужасающимъ покоемъ, краснорѣчіемъ безропотнаго терпѣнія отличается превосходное стихотвореніе «Иллюминація» – разсказъ матери о медленной смерти ребенка ея въ то время, когда она съ факеломъ въ стужу должна была недвижною каріатидой стоять передъ домомъ своимъ, а вѣтеръ злился и дулъ въ окно, разбитое торопившимъ ея панскимъ управителемъ.