Далее она подумала о том, как сильно любит своего мужа, как нелепо и неправильно расставаться с ним так надолго, как, возможно, он сейчас нуждается в ее помощи, а ее рядом нет, как одиноко сейчас ему: она-то в кругу родных и любимых! А Вовина мама на съемках в Пятигорске, а бабушка на пару с дедушкой в санатории, папа в командировке… Бедный, бедный, заброшенный Вова! Плохая получилась из Маши жена! Эгоистка, думающая только о своих потребностях и удобствах!

Маша подошла к окну и одернула штору. Стихия – а это была именно стихия – набирала свою яростную силу. Дождь с таким усердием барабанил по земле, что на дорожке появлялись внушительные проплешины.

Маша бросила взгляд на дедулину «Волгу», стоявшую у ворот. Нет, это, конечно, абсолютное безумие! В такую погоду… Идиотская и совершенно абсурдная мысль – сесть сейчас за руль. Старики этого не переживут. До города Маша не доедет, с ее-то водительским опытом. Глупость какая-то отчаянная! Не просто глупость – абсолютное безрассудство, столь несвойственное разумной и рассудительной Маше!

Вот они, гормоны, делают свое дело!

Маша попыталась успокоиться и взять себя в руки. Потом ее осенило – Татка! Любимая и верная подружка! К тому же – соседка!

Она набрала Таткин номер. Услышала протяжное и грустное:

– Алло!

Маша затараторила:

– Татуся, милая, пожалуйста! Прошу, прошу и умоляю! Сходи к нам. Ну что тебе стоит? У тебя же ключи от квартиры! Волнуюсь за Вовку – телефон молчит. А вдруг, не дай бог… Ты же знаешь – у него сердце! А если он там без сознания? Лежит и никто не может ему помочь? А если вообще его нет дома? Если не доехал? Если… Подумать страшно! Понимаю – дождь, непогода, но…

Таня перебила подругу:

– Господи, о чем ты? Какой дождь? При чем тут погода? Конечно, конечно, разумеется! Уже надеваю туфли!

Таня сбросила тапочки, влезла в первые попавшиеся ботинки – мамины, прогулочно-собачьи, да какая разница! Сорвала с вешалки плащ и выскочила за дверь, бросив в трубку:

– Сразу позвоню!

Маша села в кресло и поставила телефон на колени. Оставалось только ждать.

Тата выскочила из подъезда и бросилась в соседний, Машин. За минуту пробежки вымокла до нитки. Дернула ручку парадной. Не дожидаясь лифта, вбежала на четвертый этаж. У двери прислушалась. В квартире тихо играла музыка. «Дома и жив! – мелькнуло у нее в голове. – Видимо, что-то с телефоном! Бедная Машка! Сходит там с ума, мечется». Таня нажала кнопку звонка. Дверь не открывали. Таня повторила звонок с особой настойчивостью. Музыка за дверью стихла. Ей показалось, что она слышала шаги. Точно – шаги! А следом раздался зычный и протяжный женский голос:

– Котик! Звонят!

Дальше – шипящий мужской шепот, который бедная Таня совсем не разобрала.

Она устало прислонилась к стене и закрыла глаза. «И ты, Вова! И ты, Брут!»

Через минуту она медленно спускалась по лестнице и вытирала слезы. «Бедная, бедная Машка! Чистый, прозрачный человек! Девочка моя беременная! Страдает там, бедная, за сердце его переживает! За этого подонка! Глупая, наивная, святая Машка!»

Тата дрожащими руками открыла дверь в свою квартиру и в абсолютном бессилье опустилась на стул. Все они одним миром, все. Даже Вова этот! Туда же! Скотина недоделанная. Предатель! От беременной жены!

Тату душили горькие слезы обиды – за всех живущих женщин на земле, за всех подло обманутых и коварно преданных. Она раскачивалась на стуле и в голос подвывала:

– Бедные, бедные мы! Измученные и растерзанные! И за что нам выпала горькая женская доля, за что нам такая незавидная участь?

Вспомнила все и сразу – свой затянувшийся, муторный, изнурительный роман с неверным и коварным красавцем по имени Гия, роскошным сорокалетним грузином, оператором на «Мосфильме», мучившим бедную и наивную Тату ревностью и недоверием. Про звонки от его бывших подруг и пьющей жены, про их подробные и обстоятельные доклады об изменах коварного идальго. Про то, что пролетает бездарно ее молодая жизнь, горит, как фитиль, и коптит, как фитиль, – ярко, но с запашком досады и горечи. Про то, что не находит она сил, ну просто не находит разрубить этот узел, порвать, забыть и начать новую, честную и чистую жизнь. Вспомнилась и история деда, на седьмом десятке ушедшего к молодой аспирантке, и скорая смерть не перенесшей предательства бабушки. Вспомнилась и история мамы – любимой и прекрасной, родившей Тату от женатого мужчины, так и не принявшего окончательного, мужского решения, который мучил маму пятнадцать лет: не забирал и не отпускал. Вспомнила она и о своей любимой питерской тетке Инне, которую муженек оставил с больным ребенком на руках. Бросил подло и грязно – ушел к ее же подруге. А бывшую жену и больного ребенка вычеркнул из своей жизни.

Наревевшись, бедная Тата спохватилась и схватила телефон. Машка! Любимая Машка мечется, как тигрица, по даче и ждет ее звонка! А любое волнение для нее…

Маша мгновенно сняла трубку.

– Спит твой Вова. Спит, как сурок, – устало сказала Таня. – Дыхание спокойное, пульс ровный, – монотонно доложила она.

– Устал, наверное. Бедный! С его-то здоровьем! Такие нагрузки! – выдохнула Маша и принялась извиняться и благодарить верную подругу.

– Ладно тебе! – отозвалась Таня и положила трубку на рычаг.

Потом она пошла в ванную, умылась холодной водой, долго разглядывала себя в зеркало, тяжело вздыхала и качала головой.

Дальше налила себе в рюмку сладкого и липкого ликера – единственное, что было в доме – и выпила одним махом, крякнув по-мужски, и вытерла рот ладонью.

Потом она сняла промокшую одежду, легла в постель и с головой накрылась одеялом. На душе было тошно, противно и тоскливо. Но… почему-то – стыдно признаться – душевная боль чуть-чуть отпустила. Всегда так бывает – утешается человек, понимая, что он на свете не один. Не один несет свою ношу, не один страдает, не к нему одному так несправедлива судьба-индейка.