– Труба не труба, неважно. Так вот помните пузыри на этом ручье?

– Помню. Большие пузыри были.

– Поистине, – сказал Кавабата, поднимая лезвие на уровень глаз и внимательно в него вглядываясь, – поистине мир этот подобен пузырям на воде. Не так ли?

Сердюк подумал, что Кавабата прав, и ему очень захотелось сказать японцу что-нибудь такое, чтобы тот понял, до какой степени его чувства поняты и разделены.

– Какое там, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Он подобен… сейчас… Он подобен фотографии этих пузырей, завалившейся за комод и съеденной крысами.

Кавабата еще раз улыбнулся.

– Вы настоящий поэт, – сказал он. – Тут у меня нет никаких сомнений.

– Причем, – воодушевленно продолжал Сердюк, – вполне может статься, что крысы съели ее до того, как она была проявлена.

– Прекрасно, – сказал Кавабата, – прекрасно. Но это поэзия слов, а есть поэзия поступка. Надеюсь, что ваше последнее стихотворение без слов окажется под стать тем стихам, которыми вы радуете меня весь сегодняшний день.

– О чем это вы? – спросил Сердюк.

Кавабата аккуратно положил меч на циновки.

– Жизнь переменчива, – задумчиво сказал он. – Рано утром никто не может сказать, что ждет его вечером.

– Что-нибудь произошло?

– О да. Вы ведь знаете, что бизнес подобен войне. Так вот, у клана Тайра есть враг, могущественный враг. Это Минамото.

– Минамото? – холодея, спросил Сердюк. – И что?

– Сегодня пришла весть, что в результате коварного предательства на токийской фондовой бирже «Минамото груп» скупила контрольный пакет акций «Тайра инкорпорейтед». Тут замешан один английский банк и сингапурская мафия, но это не важно. Мы разбиты. А враг торжествует.

Сердюк некоторое время молчал, соображая, что это значит. Ясно было только одно – это не значило ничего хорошего.

– Но мы с вами, – сказал Кавабата, – мы, два самурая клана Тайра, – мы ведь не допустим, чтобы переменчивые тени, которые отбрасывают все эти ничтожные пузыри бытия, омрачили наш дух?

– Н-нет, – сказал Сердюк.

Кавабата свирепо захохотал, и его глаза сверкнули.

– Нет, – сказал он, – Минамото не увидят нашего унижения и позора. Уходить из жизни надо так, как исчезают за облаком белые журавли. И пусть ни одного мелкого чувства не останется в эту прекрасную минуту в наших сердцах.

Он порывисто развернулся на полу вместе с циновкой, на которой сидел, и поклонился Сердюку.

– Прошу вас об одолжении, – сказал он. – Когда я вспорю себе живот, отрубите мне голову!

– Что?

– Голову, голову отрубите. У нас это называют последней услугой. И самурай, которого об этом просят, не может отказать, не покрыв себя позором.

– Но я никогда… В смысле раньше…

– Да это просто. Раз, и все. Ш-шш-шу!

Кавабата быстро махнул руками.

– Но я боюсь, что у меня не выйдет, – сказал Сердюк. – У меня совсем нет опыта в этой области.

Кавабата задумался. Вдруг лицо его помрачнело, словно в голову ему пришла какая-то крайне тяжелая мысль. Он хлопнул ладонью по татами.

– Хорошо, что я скоро ухожу из жизни, – сказал он, поднимая виноватый взгляд на Сердюка. – До чего же я все-таки невежествен и груб!

Он закрыл лицо ладонями и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Сердюк тихо встал, на цыпочках подошел к перегородке, неслышно сдвинул ее в сторону и вышел в коридор. Бетон неприятно холодил босые ноги, и Сердюк вдруг с ужасом понял, что, пока они с Кавабатой бродили по каким-то подозрительным темным переулкам в поисках сакэ, его ботинки с носками стояли в коридоре возле входа, там же, где он оставил их днем. А что было у него на ногах, он не мог вспомнить совершенно; точно так же он не мог вспомнить ни того, как они с Кавабатой вышли на улицу, ни того, как вернулись.