Шрифт:
Жербунов уважительно кивнул. Мармеладов на сцене говорил:
– Вот. А без этого – знаете сами. Каждое утро – как кровь на снегу. Как топором по затылку. Представить можете это, мой мальчик? – Могу. – В душу смотреть не имею желанья. Там темнота, как внутри сапога. Словно бы в узком холодном чулане – мертвые женщины. Страшно? – Ага. Что вы хотите? В чем цель разговора? – Прямо так сразу? – Валяйте скорей. – Может, сначала по рюмке ликера? – Вы надоедливы, как брадобрей. Я ухожу. – Милый мальчик, не злитесь. – Мне надоел наш слепой разговор. Может быть, вы наконец объяснитесь? Что вы хотите? – Продайте топор…Я тем временем оглядывал зал. За круглыми столиками сидело по трое-четверо человек; публика была самая разношерстая, но больше всего было, как это всегда случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых блядей. За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший на нем жир был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко.
Я перевел глаза и заметил за одним из столиков странного человека в перехваченной ремнями черной гимнастерке, с закрученными вверх усами. Он был за столиком один, и вместо чайника перед ним стояла бутылка шампанского. Я решил, что это какой-то крупный большевистский начальник; не знаю, что показалось мне необычным в его волевом спокойном лице, но я несколько секунд не мог оторвать от него глаз. Он поймал мой взгляд, и я сразу же отвернулся к эстраде, где продолжался бессмысленный диалог:
– …Что? Да зачем? – Это мне для работы. Символ одной из сторон бытия. Вы, если надо, другой украдете. Краденным правильней, думаю я? – Так… А я думаю – что за намеки? Вы ведь там были? За ширмою? Да? – Знаете, вы, Родион, неглубоки, хоть с топором. Впрочем, юность всегда видит и суть и причину в конечном, хочет простого – смеяться, любить, нежно играет с петлею подплечной. Сколько хотите? – Позвольте спросить, вам для чего? – Я твержу с первой фразы – сила, надежда, Грааль, эгрегор, вечность, сияние, лунные фазы, лезвие, юность… Отдайте топор. – Мне непонятно. Но впрочем, извольте. – Вот он… Сверкает, как пламя меж скал… Сколько вам? – Сколько хотите. – Довольно? – Десять… Пятнадцать… Ну вот, обокрал. Впрочем, я чувствую, дело не в этих деньгах. Меняется что-то… Уже рушится как бы… Настигло… И ветер холодно дует в разъятой душе. Кто вы? Мой Бог, да вы в маске стоите! Ваши глаза как – две желтых звезды! Как это подло! Снимите!Мармеладов выдержал долгую и страшную паузу.
Снимите!Мармеладов одним движением сорвал маску, и одновременно с его тела слетел привязанный к маске хитон, обнажив одетую в кружевные панталоны и бюстгальтер женщину в серебристом парике с мышиной косичкой.
Боже… Старуха… А руки пусты…Раскольников произнес эти слова еле слышно и рухнул на пол с высоты своих котурнов.
То, что началось дальше, заставило меня побледнеть. На сцену выскочили два скрипача и бешено заиграли какой-то цыганский мотив (опять Блок, подумал я), а женщина-Мармеладов набросила на упавшего Раскольникова свой хитон, прыгнула ему на грудь и принялась душить его, возбужденно виляя кружевным задом.
На секунду мне показалось, что происходящее – следствие какого-то чудовищного заговора, и все присутствующие глядят в мою сторону. Я затравленно огляделся, снова встретился взглядом с усатым человеком в черной гимнастерке и вдруг каким-то образом понял, что он все знает про гибель фон Эрнена – да чего там, знает про меня гораздо более серьезные вещи.
В этот миг я был близок к тому, чтобы вскочить со стула и кинуться прочь, и только чудовищное усилие воли удержало меня на месте. Публика вяло хлопала; некоторые смеялись и показывали пальцами на сцену, но большинство было поглощено своими разговорами и водкой.
Задушив Раскольникова, женщина в парике подскочила к краю эстрады и под сумасшедшие звуки двух скрипок принялась выплясывать, задирая голые ноги к потолку и размахивая топором. Четверо в черном, неподвижно простоявшие все действие, подхватили накрытого хитоном Раскольникова и понесли его за кулисы. У меня мелькнула догадка, что это цитата из «Гамлета», где в самом конце упоминаются четыре капитана, которым полагалось бы унести мертвого принца; странно, но эта мысль мгновенно привела меня в чувство. Я понял, что происходящее – не заговор против меня (подобного никто просто не успел бы подстроить), а обыкновенный мистический вызов. Сразу же решив принять его, я повернулся к ушедшим в себя матросам.
– Ребята, стоп. Это измена.
Барболин поднял на меня непонимающий взгляд.
– Англичанка гадит, – наугад бросил я.
Видимо, эти слова имели для него какой-то смысл, потому что он сразу потянул с плеча винтовку. Я удержал его.
– Не так, товарищ. Погоди.
На сцене между тем опять появился господин с пилой, сел на табурет и принялся церемонно снимать туфлю. Открыв саквояж, я вынул карандаш и бланк чекистского ордера; заунывные звуки пилы подхватили меня, понесли вперед, и подходящий текст был готов через несколько минут.
– Чего пишешь-то? – спросил Жербунов. – Арестовать кого хочешь?
– Не, – сказал я, – тут если брать, так всех. Мы по-другому сделаем. Ты, Жербунов, приказ помнишь? Нам ведь не только пресечь надо, но и свою линию провести, верно?
– Так, – сказал Жербунов.
– Ну вот, – сказал я, – ты с Барболиным иди за кулисы. А я на сцену сейчас поднимусь и линию проведу. А как проведу, сигнал дам, и вы тогда выходите. Мы им сейчас покажем музыку революции.
Жербунов постучал пальцем по своей чашке.