Произведения фольклора не могут быть механически перенесены в книжную литературу или воспроизводиться писателем в одних своих внешних особенностях. Такого рода стилизованное воспроизведение фольклора нередко создавалось А. К. Толстым, который в своих песнях и былинах обращал внимание прежде всего на внешнюю красоту и «эффектность» богатырской поэзии. Исключением из этого правила является баллада об Илье Муромце; в ней А. К. Толстой с замечательной выразительностью и лаконизмом воспроизвел образ сермяжного богатыря.

По-иному относился к фольклору Кольцов, который творчески переработал наследие русской лирической песни, расширил ее тематику, углубил психологическое содержание образов, усилил выразительные средства языка, усовершенствовал ее стиховые формы. Этот глубоко творческий подход к фольклору характерен для многих классиков: Пушкина (сказки), Лермонтова («Песня о купце Калашникове»). Народная легенда о докторе Фаусте, продавшем душу дьяволу, легла в основу драмы Марло и ранней редакции «Фауста» Гёте («Ur-Faust»). Легенда эта затронула «все струны души» Гёте, воспламенила его поэтическое воображение. Однако в процессе упорного труда над фольклорным материалом Гёте в сильнейшей мере его переработал. Во всех этих случаях материалам народного творчества придавалась новая художественная чеканка.

Глубокой фальшью являлся бы отказ от такой переработки, в целях сохранения «неприкосновенности» народного памятника. Фальшивую аргументацию этого рода хорошо опроверг советский писатель Леонид Соловьев, рассказывавший о своей работе над романом о жизни Ходжи Насреддина. «Вначале дело у меня шло туго. Передо мной лежало множество материалов — фольклорных записей, исследований, и это связывало меня по рукам и ногам. Эта связанность мешала мне вложить в книгу... отстоявшееся поэтическое чувство Средней Азии. Так продолжалось долго, пока я не сделал второго решительного хода: я собрал все материалы, спрятал их в ящик и очутился один на один с чистым листом бумаги. Наконец-то я почувствовал свободу... я менял мотивы фольклора, менял окраску; словом, весь материал рассматривал как сырье для переплавки. Некоторые литераторы говорили мне: «Что ты делаешь? Ты поднимаешь руку на художественное творчество народа, ты исправляешь народ!» Я же думал про себя: «А я? Разве я не сын народа? Разве я отделен от народа? Ведь я не просто эксплуатирую материал, а добавляю к нему что-то новое в народном же духе».

В таком подходе к фольклорному материалу нет, разумеется, ничего неправильного или тем более порочного. Важно только, чтобы «добавления» эти написаны были «в народном же духе» и чтобы между ними и фольклорным материалом не было художественного разнобоя. Далеко не всякая «обработка» фольклора имеет право на существование. Она должна оставаться верной народной традиции и в то же время быть творческой, придавать новую чеканку фольклорному материалу и в то же время быть внутренне созвучной его духу. Именно так обрабатывали фольклор Пушкин и Кольцов, Некрасов и Демьян Бедный, Твардовский и Бажов.

В процессе культурного роста писателя огромную роль играет чтение им художественной литературы. Молодого писателя оно знакомит с жизнью, которую тот еще мало знает. Чтение в громадной мере способствует формированию вкуса писателя, оно стимулирует его творческую фантазию, оно помогает формированию его собственной стилевой манеры.

Для Кольцова и Никитина оно было единственным средством приобщиться к сокровищам человеческой культуры. Вспомним, с каким интересом Кольцов рассказывал Белинскому о прочитанных им книгах, столь сильно способствовавших формированию его мировоззрения. Любовь к книге полнее всех других писателей выразил М. Горький, говоривший в 1925 году: «Я люблю книги: каждая из них кажется мне чудом, а писатель — магом. Я не могу говорить о книгах иначе, как с глубочайшим волнением, с радостным энтузиазмом».

Разнообразно значение книги в процессе творчества писателя. Он обращается к чтению в перерыве работы, стремясь отдохнуть за книгой. Бальзак в одном письме сообщает: «У меня полный упадок сил, читаю «Трех мушкетеров». Когда Достоевский переставал писать, в его руках немедленно появлялась книга. Лесков оставлял работу, когда она не ладилась, и обращался к чтению. Оно отличалось беспорядочностью у Жорж Санд или Брюсова и систематичностью у Л. Толстого, который неизменно требовал «не начинать нового чтения, не закончив старого».

Исключительно велика и воспитательная функция писательского чтения. Гёте с увлечением и огромной пользой для себя изучает творчество Шекспира. «Продолжительное изучение творений Шекспира придало моим стремлениям такую широту, что рамки театральной сцены казались мне слишком узки». То же стимулирующее воздействие произведения английского драматурга оказали и на Флобера: «Читая Шекспира, я становлюсь больше, умнее, чище». Автора «Госпожи Бовари» пленяет исключительная широта шекспировского творчества, величайшая цельность и глубина его мировоззрения.

Чтение писателя оказывает и более непосредственное воздействие на творческий процесс. Несомненно благотворно влияние чтения на фантазию писателя, на его воображение, которое под влиянием книги становится активнее и насыщеннее образами.

Важную роль чтение писателя играет в формировании его творческих замыслов. «Разбойники» Шиллера были созданы под сильным впечатлением прочитанных до того «Жизнеописаний» Плутарха, к истории заговора Фиеско внимание драматурга привлекла «Исповедь» Руссо. Поэма Байрона «Мазепа» была бы иной, а возможно и вовсе не была бы написана, если бы английский поэт не прочел предварительно вольтеровской «Истории Карла XII», в которой его особенно увлекла сцена расправы с юным Мазепой. Книга «Предсказание Казотта» побудила Лермонтова написать стихотворение «На буйном пиршестве». Книга же способствовала появлению таких произведений, как «Моцарт и Сальери», «Медный Всадник» («анти-петербургские» стихи Мицкевича), «Граф Нулин», написанный по прочтении Пушкиным поэмы Шекспира «Лукреция» и в известной мере пародирующий ее.