– Что же, выходит, надо судить меня? – выкрикнул Андрианов. – С больной головы на здоровую перекладывают?

Виктор, показав на мою перевязанную голову, ответил:

– Именно с больной головы на здоровую.

Все улыбнулись.

– Мальчишки! – воскликнул Андрианов.

Виктор побледнел, прищурил глаза, с трудом сдерживая гнев.

– Я не советовал бы никому называть мальчишками строевых командиров Красной Армии, товарищ Андрианов, – раздельно оказал Виктор. – И мы, так же как и вы, товарищ капитан, командуем людьми. И никто не делает нам скидок на молодость.

– Погудел бы ты подошвами от западной границы, понял бы, что такое ответственность! – сказал Андрианов. – Мало каши поели.

– И это не довод, капитан, – спокойно возразил Виктор. – Мул Евгения Савойского прошел вместе с ним двадцать походов, а так и остался мулом…

Градов наклонился к командиру батальона, сказал:

– Запомнили. А насчет мула я ведь мельком им сказал…

В свою защиту не пришлось выступать. Кроме Неходы, меня отстаивали заместитель командира полка по строевой части, командир третьей роты.

Командир батальона взял слово только для того, чтобы объявить всем о моем награждении за овладение высотой 142.2 орденом Красной Звезды и о присвоении мне очередного звания старшего лейтенанта.

Это было как бы заключительным аккордом той чудесной песни, которую оборвал грубый крик капитана Андрианова на высоте 142.2.

Я был взволнован до слез. Виктор с шутливой напыщенностью сказал:

– Слезы полились из твоих глаз и поскакали, не впитываясь задубелой материей твоей военной рубахи.

Я не стыдился своих слез. Я шел окрыленный и счастливый к военно-топографической точке 142.2 – к высоте коммунизма, как я назвал ее в час моей радости, потому что здесь я стал коммунистом и отсюда увидел грядущее.

Хуже нет затишья, когда сменяют наш батальон и обжитые траншеи, где знакома тебе каждая вмятина от локтя, молчаливо и деловито занимают бойцы другого полка, а мы уходим на отдых. От войны нельзя отдохнуть. В свободное время сильнее точит душу тоска, и нет ей ни конца, ни краю… Где родные? Какие тяготы переживает мать? Да жива ли она? Как примирился с несчастьем отец? Оставил ли свою землю или борется на ней?

Припоминается все: и гибель баркаса «Медузы» и рыдания матери, постаревшей после безвременной смерти старшего сына. Представляется червонный закат у Черной скалы, глухие удары волн о скалы и такие же глухие удары кирки. Неодолимы воспоминания детства в часы затишья, когда остаешься наедине с самим собой.

Перед глазами моими голубой сверкающий камень утренней звезды. Низкий туман, поднявшийся от Фанагорийки, затопил тополя, яблони, закрыл хребет Абадзеха. Роса покрыла седой влагой травы, и они склонялись под тяжестью. Бьет резкие трели древесная лягушка, и, как бы отвечая ей, трещит сверчок.

А у домов, что прилепились к хребту, захлебываются тревожным лаем кавказские овчарки, почуявшие приближение волка.

Скоро выйдут на водопойную тропу олени заповедника. Заметив на тропе медвежьи следы, они будут пугливо перепрыгивать их, красивые, тонконогие, с ветвистыми рогами.

Неясыть почувствовала приближение утра. Я слышу, как она воет и хохочет. В отчаянном испуге, будто проснувшись от жуткого птичьего сна, вскрикивает птица ракша…

Впереди меня деловито вышагивает Якуба, сняв пилотку и заложив кончики шинели за хлястик. Я вижу его изрытую глубокими морщинами крепкую шею, затылок, заросший недельной щетиной. Гордо несет свою большую голову Бахтиаров. Позади я слышу говор пулеметных колес. Солдаты подхватывают на руки пулеметы, чтобы перевалить через дождестоки.

Чем дальше в лощину, в тылы, тем разговорчивей люди. Они рады тому, что на сегодня избежали смерти.

Я завидую Якубе: вчера почтальон вручил ему серый конвертик, склеенный из оберточной бумаги. Якуба сказал: «Не от жены… Небось, опять чегось перевыполнили в колхозе. Отчитываются…»

От жены Якуба получает письма в треугольных конвертах. Жена пишет Якубе чистым почерком, закругляя каждую букву. Она кончила семилетку, работает звеньевой, и колхоз, отчитываясь перед Якубой, рассказывает подробно о трудовых подвигах его «солдатки» в гребенском селе, у равнинного течения Терека.

Якуба затеял стирку, спустившись к берегу Волги по дюралю сшибленного немецкого самолета. С ним пристроились еще бойцы, чтобы отмыть подпалины окопного пота; тут и балагуры-каспийцы, и потомки Хаджи Мурата, и абхазец, с тоской наблюдающий мутные, с нефтяным накатом, воды великой русской реки.

Мы сидим с Виктором у Волги, играем в «дураки». Быстро надоедает бездумно и безазартно швырять толстые, замасленные карты. Смотрим на небо – плывет рваная тучка, пригнанная московским прохладным ветром. Левее от нас, у завода «Баррикады», шестерка «Юнкерсов» пытается накрыть цель. Ее атакуют: ревут яковлевские истребители. Эскадрилья яковлевцев лихо играет с «Юнкерсами». Иногда «ястребок» исчезает в клубах сталинградского дыма, и тогда с тревогой думаешь: «Не обожгло ли его легкие крылья?»