И показался у дверей с каким-то странным видом,

Эх, как бы этот еврей не оказался Жидом [831].

Однако, если судить по описанию этой встречи самим Фейхтвангером, Сталин явно сумел «переиграть» своего собеседника. Писатель рассказывал о своих опасениях, что разговор со Сталиным может превратиться «в более или менее официальную приглаженную беседу, подобную тем, которые Сталин вёл два-три раза с западными писателями». В начале встречи эти опасения показались ему оправданными: Сталин говорил общими фразами, пересыпанными шаблонными оборотами партийного лексикона. Но затем, как не без гордости сообщал Фейхтвангер, Сталин проникся к нему доверием: «Я почувствовал, что с этим человеком могу говорить откровенно… И он отвечал мне тем же… Не всегда соглашаясь со мной, он всё время оставался глубоким, умным, вдумчивым» [832].

Взаимная откровенность собеседников выразилась, по словам писателя, прежде всего в том, что Сталин не уклонился от обсуждения темы о «безвкусном и не знающем меры культе его личности». Переведя это обсуждение в русло выдвинутого Фейхтвангером аспекта вкуса, он «извинил своих рабочих и крестьян тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус». Сталин утверждал, что ему «докучает такая степень обожания, и он сам иногда над этим смеётся», однако «всю эту шумиху терпит только потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха её устроителям». Когда же Фейхтвангер привел вовсе абсурдные примеры, например, с установкой сталинского бюста при входе на выставку Рембрандта, Сталин заявил, что «тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его». Подобными высказываниями Сталин вселил в писателя уверенность, что он, «в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен» [833].

В целом повествование Фейхтвангера оказалось выдержанным в духе, всецело отвечающем канонам сталинистской пропаганды. Оно включало три основные темы: 1) благосостояние советских людей; 2) их мироощущение; 3) политический режим.

Говоря о благосостоянии, Фейхтвангер исходил из предоставленных ему официальных данных советской статистики. Он сообщал читателю, что на одного жителя в СССР приходится продуктов больше и лучшего качества, чем в Германии и Италии, что реальная заработная плата советских рабочих выросла с 1929 года на 278 процентов, что каждый работающий пользуется месячным оплачиваемым отпуском, а Москва по степени развитости общественного транспорта находится на первом месте в мире. Прибавляя к этим статистическим данным свои «личные наблюдения», писатель утверждал, что «благодаря электрификации Москва сияет ночью, как ни один город в мире», что в московских магазинах можно «в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Советского Союза», и в целом «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем» [834].

В повествование об образе жизни советских людей Фейхтвангер вносил и некоторые «критические» ноты. Он упоминал о жилищной нужде, отсутствии комфорта и наличии «множества мелких неудобств, осложняющих повседневный московский быт». К таким «неудобствам» он относил, например, доступность «бесчисленных домов отдыха» и других социальных объектов только членам профсоюзов, в результате чего, как полушутливо добавлял писатель, иностранный посол «с тоской стоит в праздничные дни перед рабочими бассейнами для плавания: он никуда не имеет доступа». Выражая уверенность, что в ближайшем будущем исчезнут и «мелкие недочёты», писатель приписывал такую же уверенность советским людям, которые «точно знают, что через два года у них будет одежда в любом количестве и любого качества, а через десять лет и квартиры в любом количестве и любого качества» [835].

Осуждая с особым негодованием высказывания Жида о социальном неравенстве в СССР, Фейхтвангер утверждал, что «товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, действительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару» [836]. Его рассказы о «счастливой жизни» советских людей в ряде случаев основывались на наблюдениях над бытом той среды, в которой он вращался,— учёных, писателей, художников, актёров, которых, по его словам, государство «бережёт, балует почётом и высокими окладами» [837]. Однако с такой же непререкаемостью Фейхтвангер уверял, что «больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне», которые имеют обильную еду и «ведут своё сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом» [838].

Такое описание советской действительности, похожее на нарядный лубок, сопровождалось рассказами о «наивной гордости», с которой советские люди воспринимают свою «счастливую жизнь», и о «таком доверии к руководству, какого мне нигде до сих пор не приходилось наблюдать».

Повествуя о политическом режиме, Фейхтвангер высказывал неожиданную в устах либерального писателя мысль о том, что «никогда правительство, постоянно подвергающееся нападкам со стороны парламента и печати и зависящее от исхода выборов, не смогло бы заставить население взять на себя тяготы, благодаря которым только и было возможно проведение этого (социалистического.— В. Р.) строительства» [839]. Такое принуждение со стороны бесконтрольного правительства писатель считал полностью оправданным, поскольку «тяготы», по его мнению, остались уже позади, а «большая часть пути к социалистической демократии уже пройдена» [840]. Правда, он называл некоторые «недочёты» и в этой области, выражавшиеся в господстве «стандартизованного оптимизма»: «собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах — всё это похоже, как две капли воды, друг на друга» [841]. Однако, Фейхтвангер не находил «предосудительным» этот «пресловутый конформизм», равно как и политические запреты, распространявшиеся, по его словам, лишь на высказывания о невозможности победы социализма в одной стране без мировой революции. По всем остальным вопросам, как он заявлял, существует полная свобода критики. Свой рассказ о политическом режиме Фейхтвангер завершал утверждением: хотя средства, применявшиеся Сталиным, «зачастую и были не совсем ясны… Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии» [842].

Возвращаясь к вопросу о «безвкусно преувеличенном культе Сталина», писатель давал такое объяснение этому «чрезмерному поклонению» и «обожествлению»: советские люди «чувствуют потребность выразить свою благодарность, своё беспредельное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину… Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлечённое понятие, не абстрактный „коммунизм“, а конкретного человека — Сталина». К этому писатель присовокуплял излюбленную западными интеллектуалами ссылку на специфические свойства «русской души»: «Русский склонен к преувеличениям, его речь и жесты выражают в некоторой мере превосходную степень, и он радуется, когда он может излить обуревающие его чувства» [843].

Утверждая, что он нигде не находил признаков, указывающих на искусственность любви к Сталину, Фейхтвангер ссылался на то, что в народе якобы ходят сотни «анекдотов» о Сталине, неизменно сводящихся к тому, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека». В подтверждение писатель приводил переданный ему «анекдот» о том, как Сталин «буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в просторную, приличную квартиру». Чтобы читатель не мог подумать, что подобные «анекдоты» спускаются сверху, Фейхтвангер специально подчёркивал, что они «передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в печати» [844].