Стоя на мосту, я видел внизу розовые тела мальчишек, то и дело плюхавшихся, словно лягушата, в Тахо с камней, а полные зависти младшие братья внимали их воплям и плеску на берегу. На дальней стороне моста земля поднималась раскаленными бурыми уступами, там виднелся ряд белых домиков, идущий параллельно реке. На похожем мосту Эль Греко писал свой вид Толедо, который теперь находится в музее Метрополитен в Нью-Йорке, — город на этой картине странно зеленый, на мой взгляд, потому, что ландшафт здесь обычно выгорает до бурого цвета, а также облачный. Буря, которую нарисовал Эль Греко, очевидно, была делом рук какого-то чародея, и в ее мертвенном свете белый-белый город выглядит обиталищем святых и волшебников.

За столами снаружи одного из домиков сидела веселая компания Санчо Панс, игравших во что-то азартное с помощью железных крышечек от бутылок минеральной воды. Я нашел свободный столик и был одарен кувшином белого вина, за который у меня спросили всего пять песет. Сидя и теньке, я смотрел на город, карабкающийся по холму всех оттенков бурого и достигающий высшей точки у гордых руин алькасара, где во времена гражданской войны солдат-христианин отказался повиноваться коммунистам, хотя знал, что ценой будет жизнь его сына, заложника в руках врагов; на колонны церкви Сан-Хуан-де-лос-Рейос, чьи стены увешаны кандалами, сбитыми с христианских рабов; на узкий мост, чья легенда — первая история, которую слышит приезжий в Толедо. Это история о супружеской верности и изобретательности: говорят, прежде чем мост был закончен, архитектор заболел и признался жене, что недооценил нагрузку на арки и потому боится, что, когда уберут леса, сооружение рухнет в ущелье, унося с собой его репутацию. Жена велела ему не волноваться и уверяла, что все будет хорошо. Однажды ночью, возможно, под покровом эльгрековской бури, она прокралась к мосту и подожгла леса — мост обрушился: как посчитали, случайно. Архитектор пересмотрел расчеты, и быстро отстроенный заново мост стал гордостью Толедо. Но после этого разумность изменила архитекторской жене, и она призналась в своем грехе архиепископу Тенорио; а тот, вместо того чтобы проклясть женщину, поздравил ее мужа с верной и находчивой женой.

Есть и другая история о камнях неподалеку от моста. Здесь прелестная дева по имени Флоринда якобы любила купаться во времена последнего из готских королей, Родерика. Ее отцом был граф Юлиан, губернатор Сеуты — города на противоположном берегу пролива, в Африке, — который отослал дочь, по обычаю, ко двору королевы получать образование. Однажды король, застав Флоринду врасплох во время купания, взял ее силой, и девушка в печали отправила гонцов к отцу, чтобы он приехал за ней. Юлиан прибыл, но ничем не намекнул королю, что собирается отомстить за поруганную честь. Когда он приготовился уезжать с Флориндой, король попросил, чтобы ему из Африки прислали соколов особой породы, и Юлиан любезно согласился, сказав, что пошлет королю соколов, о каких тот и не мечтал. Вернувшись в Сеуту, он спланировал набег на Испанию с арабским правителем Африки, предложив наживку, от которой ни один араб не в состоянии отказаться: легкую добычу. Под командованием арабского полководца Тарика обещанные «соколы» прибыли в Испанию в 711 году, и Родерик, как Гарольд при Гастингсе, пал в битве. Вот таким романтическим образом, гласит легенда, начались те самые восемь веков арабской и мавританской цивилизации, которые являются уникальным для Европы опытом Испании. Это событие отличает раннюю испанскую историю от других европейских стран; оно оставило темный отблеск в глазах ее женщин и придало грустный восточный лад ее музыке; среди прочего оно, возможно, заронило в сердцах испанцев то зернышко жестокости, которое регулярно поливается кровью в воскресные дни.

Мало кто из ученых сейчас верит в легенду о Флоринде и короле Родерике. Однако правда то, что поведение Родерика, узурпировавшего трон, вынудило часть вестготской аристократии пригласить в союзники арабов и изгнать негодного правителя. Предполагалось, что, когда все закончится, арабы вернутся в Африку, получив хорошую плату. Вестготы, грубые тевтонские вояки, гордились своими длинными волосами, питали склонность к массивным украшениям, утыканным драгоценными камнями размером с хороший леденец, и, как и англосаксы, предпочитали городу деревню. Они образовывали чужеземную аристократию, которая мало смешивалась с романизированными испанцами, жили в укрепленных поместьях и хуторах. Основная же масса населения продолжала жить в римских городах и ходить по мостовым — что испанцы делают до сих пор, хотя, казалось бы, римский дух из Испании давно должен был выветриться. Один авторитетный историк заметил, что страна тогда существовала в состоянии интеллектуальной нищеты, поскольку «почти никто не умел читать или писать; и не было для этого материалов. Пергамент был чересчур дорог, с грифельной доской слишком трудно обращаться, а подвоз папируса прекратился, когда мусульмане завоевали Египет в 639 году».

Тем не менее, хотя Испания вестготов могла показаться шокирующей Марциалу и Сенеке, помнившим цивилизованные времена, старинная легенда о золотой Испании, богатой провинции Рима, все еще жила — по крайней мере, в ней сохранялось достаточно блеска, чтобы пробудить самые яркие и смелые надежды в умах арабских захватчиков, что со всей очевидностью доказывает речь, произнесенная перед войсками Тарика накануне вторжения.

Далекие от мысли принести свет великой цивилизации в Испанию — как многие, возможно, считали до сих пор, — мусульмане явно пришли в восторг от идеи получить в свое распоряжение богатую и роскошную страну. Ссылка на испанцев как на «греков» показывает, что арабы объединяли жителей Испании с византийскими греками, чьи роскошные города наполняли их предков восхищением, когда те начинали свою карьеру завоевателей и грабителей.

Та же нотка благоговения и восторга повторяется в отчете о великой битве, определившей участь Испании, битве, в ходе которой Родерик, последний вестготский король, исчез, и никто не знал, что с ним случилось. «Мусульмане, — писал Ибн-аль-Асир, — нашли его белого коня, завязшего в трясине, с седлом из позолоченной оленьей замши, украшенным рубинами и изумрудами. Также они нашли его мантию из золотой парчи, расшитую жемчугом и рубинами…» Неподалеку они обнаружили одну сандалию Родерика из серебряной парчи. Внимательность, с которой перечислены эти ценные детали, доказывает, как мне кажется, что, кроме обычной семитской любви к таким перечням, арабы остро чувствовали: они, чьи предки жили в шатрах из козьей шерсти, вступили в мир немыслимых богатств. Так вестготская Испания закончилась имеете с королем, который исчез неведомо куда, с украшенным драгоценностями седлом, золотой мантией и серебряной сандалией, а также лошадью без всадника на краю болота.

Арабское вторжение совпало по времени с расцветом династии Омейядов — халиф держал свой двор в Дамаске. Я часто слышал, как люди говорят «халиф», словно этот титул синонимичен титулу «султан». Но теоретически в одно время может быть только один халиф, глава ислама, потомок Пророка, хотя на практике нередко бывало несколько халифов, соперничавших за престол, как бывало и несколько соперничающих пап, притязавших на Рим. Именно при правлении этой могучей династии пала Испания, и арабским полководцам пришлось донести о победе халифу в Дамаске и отложить для него пятую часть награбленной добычи. Напоминает завоевание испанцами Мексики и Перу: Кортес и Писарро всегда тщательно заботились о «королевской пятине» из награбленного золота и откладывали часть добычи для Карла V, прежде чем делить остальное. Кортес имел обыкновение отчитываться своему монарху в Испании — как поступили и эмиры по отношению к халифу в Дамаске.

Арабские полководцы зависели от Дамаска еще примерно сорок пять лет, пока, после кровавого переворота, Омейяды не были свергнуты Аббасидами, а трон халифата не переместился из Дамаска в Багдад. Это знаменитая династия, к которой принадлежит и Харун ар-Рашид, известный европейцам по сказкам «Тысячи и одной ночи». Аббасиды убили всех членов семьи Омейядов, кроме юноши по имени Абд ар-Рахман, который бежал и после многих романтических приключений решил переправиться в Испанию в надежде, что там остались верные свергнутой династии. Ему повезло: он нашел сторонников и поверг правящего эмира в битве, в которой, говорят, скакал на единственной пригодной для этого лошади, а в качестве знамени использовал размотанный зеленый тюрбан, привязанный к оголовку копья. Став эмиром Кордовы, он, естественно, не собирался хранить верность убийцам своей родни, и мусульманская Испания сделалась независимым государством. Единственная попытка призвать Абд ар-Рахмана к порядку была подавлена; обезглавив бунтовщиков, эмир законсервировал их головы с помощью соли и камфары и отослал в ящиках багдадскому халифу. В течение тридцати лет ему наследовали шесть эмиров, а затем величайший из его потомков, Абд ар-Рахман III, объявивший себя халифом по праву омейядской крови; мусульманская Испания стала известна как Кордовский халифат. На основу римской Испании, полученную арабами в наследство, наложились блистательные цивилизации Византии и мусульманского Востока. То был золотой век ислама. Халифы купались в величайшей роскоши, охраняемые пятью сотнями копейщиков-телохранителей. Они одевались в парчу с вытканными золотом именами и титулами и жили во дворцах и садах, которые, казалось, перенесли в Испанию Багдад «Тысячи и одной ночи». Каждый корабль, бросавший якорь в порту Севильи, привозил что-нибудь новенькое: художников, поэтов, сундуки с манускриптами, ученых из Багдада, певцов, великолепные коптские вышивки из Египта, золотой фонтан из Константинополя; конечно же, европейские паломники, видевшие Кордову в те времена, считали ее чудом света — «жемчужиной вселенной».