— А что же испанец?

— Испанец заказал себе дорогой обед, и, покуривая сигару, стал размышлять, что он сделает с полумиллионом долларов.

Кем были все эти жизнерадостные люди? Я не знаю. Нет ничего более загадочного для путешественника в Испании, чем тайна, как люди — кроме крестьян — живут, что они собой представляют и когда работают. Я предполагаю, что, как и в восемнадцатом веке, большинство работ — возможно, самые лучшие — это синекуры; а остальные — нищенски оплачиваемые государственные должности, которые вынуждают человека искать дополнительный заработок. Думаю, существует и настоящее богатство: в земле и разведении быков; также меня представили молодому человеку, разъезжавшему на «кадиллаке» последней модели (он, как мне сказали, владел вольфрамовым рудником близ португальской границы и стоил несколько миллионов).

Одним вечером после ужина меня отвели на мрачную улочку в квартале Триана, где мы спустились в подвал, в который ни один иностранец не отважится войти. Там была маленькая комнатка, загроможденная стульями и столами, и деревянная сцена, чуть приподнятая над полом с одного конца. На стенах висели плакаты corrida, с которых легендарные быки огромного веса и свирепости бросались прямо на зрителя. Комната была синей от сигаретного дыма, и в ней толпилось множество смуглых, похожих на цыган испанцев, потягивающих manzanillaили светлое пиво. Мои друзья похлопали личностей особенно зловещего вида по спине, начались восторженные беседы, хватание за лацканы и шутливые перепалки. Подошел меланхоличный юный стоик и немного посидел с нами. Это был молодой matador, идущий в гору. Он явно ломал комедию, холя и лелея себя и свою персону для грядущих великих дней. Но я чувствовал, что он по сути — практичный юноша без каких-либо иллюзий. Юноша обладал сказочным самоконтролем, и все, что он делал, было просчитано — даже способ, которым он зажигал и курил сигарету. Я решил, что он станет хорошим matador. Все мои друзья, конечно же, сказали, что он чудесен.

Я услышал звук гитары и, взглянув на маленькую сцену, увидел четверых сонных андалусийцев, явно не побрившихся с утра: они сидели на кухонных стульях, лениво перебирая струны пальцами, а пепел сигарет падал на их жилеты. Они бренчали монотонно, словно в ритмической коме. Потом старуха, выглядевшая так, словно заглянула на секунду из кухни, заняла стул возле сцены и достала клубок пряжи. Подобно гитаристам, она выглядела совершенно отрешенной. Как это по-восточному, подумал я; подобные сцены я наблюдал в Марокко, Сирии и Египте. Один из музыкантов, вынырнув из глубин мрачности и меланхолии, врожденного свойства всех испанцев, сказал пару слов другу из публики и продолжил играть. Потом на сцену вышла девушка и, небрежно поправив туфлю, хлопнула в ладоши раз-другой и начала плясать. Она была маленькая, пухленькая, лет, наверно, шестнадцати, в длинном голубом хлопчатом платье, ниспадавшем до пят несколькими рядами оборок. Ее волосы разделял прямой пробор, а за ухом красовался цветок. Девушка подняла руки, кастаньеты щелкнули, она начала танцевать на месте, отбивая ритм каблуками. Ритм ускорялся, ее тело слушалось, каблучки все быстрее стучали по доскам; потом, внезапно окаменев, она застыла в изящной позе, а затем, подобрав юбки, ушла со сцены. Старуха сложила вязание в сумочку и последовала за ней.

— Duenna? — спросил я.

— Ее мать, — ответили мне.

За первой последовали другие девушки, танцевавшие flamenco:одна сплясала быструю веселую alegr'ia, а другая, принимавшая тореадорские позы, — танец под названием farruca. Но ни одна из этих плясуний, казалось, не заинтересовала мужчин: они продолжали пить manzanilla, курить сигареты, болтать и время от времени бросать взгляды в сторону сцены. Очень тяжелая публика — но девушкам словно не было до этого дела. Они тоже выглядели абсолютно отрешенными, будто танцевали в пустой комнате.

Однако в беседе наступил перерыв, когда сцену заняла тощая смуглая черноволосая девица темпераментного вида, с огромными сверкающими глазами и густыми черными бровями. Ее кожа, чуть грубоватая на щеках, была цветом как у индианки. Раздался взрыв аплодисментов и приветственных криков, на которые девушка совершенно не обратила внимания. Она даже не снизошла до улыбки. Просто стояла некоторое время в своем длинном, красном в белый горох платье, с полузакрытыми глазами, ожидая чего-то, а гитаристы бренчали на заднем фоне. Публика начала хлопать и стучать ногами под музыку, но девушка оставалась неподвижной, словно беседуя с далекими призраками. И вдруг внезапно взлетели руки, защелкали кастаньеты, и музыка понеслась за ней, когда она сорвалась в танец, обладавший, как мне показалось, чудесным и редкостным ароматом древности. Эта танцовщица заставила остальных выглядеть новичками. Она обладала огромной притягательностью и энергией — всем тем, что привлекает внимание зрителя. У нее были стиль, отточенность, страсть. Ни звука не слышалось в зале, пока она плясала: только гитары и перестук высоких каблуков: а для меня ее платье стало многооборчатым нарядом критских «богинь со змеями», чьи алтари завешивали раковинами моллюсков-сердцевидок — возможно, первыми в мире кастаньетами. Мгновениями ее тело становилось неподвижным — за исключением легкого перестука каблучков, но руки все так же выплетали в воздухе неторопливые узоры. Потом она снова срывалась в корибантское неистовство, изгибалась, кружилась и оглядывалась через плечо. И все время то над ее головой, то у пояса, то в самом воздухе вокруг нее раздавался резкий треск, словно стрекот цикады в летний день: Марциал называл этих цикад Boetica crusmata. Вихрем своих пыльных юбок девушка отменила и уничтожила современный мир, и мне виделись финикийские галеры, заходящие в Гадес, зал пиров Ирода и греческие вазы с танцовщицами в Британском музее. И вдруг, когда я меньше всего ожидал этого, звон гитар оборвался, девушка застыла, словно раскрашенный мрамор, едва дыша, и залп «Ole!» наградил живую пришелицу из мира, исчезнувшего, как нас уверяли, три тысячи лет назад.

Тогда чары рассыпались, и я увидел, что даже у этой пантеры есть своя duenna. Маленькая старая цыганка, наверняка ее бабушка, поднялась со стула возле сцены и последовала за своей Телетузой [82] из комнаты.

— Пойдем-пойдем, — сказали мне друзья. — Ничего лучше мы сегодня вечером не увидим.

Была уже почти полночь, и мы отправились в кафе, которое оказалось переполненным. Пока мы беседовали, я приметил невысокую копию фельдмаршала Сматса, с белой бородкой-эспаньолкой и такими же отстраненными голубыми глазами. Фигура двинулась к нам, лавируя между столиками.

— Hola! Дон Фелипе, где вы были все это время? Мой дорогой дон Фелипе, мы так по вас соскучились!

И меня представили невысокому подвижному англичанину лет, пожалуй, ближе к семидесяти; мне он сразу же понравился. Позже он повернулся и спросил: «Как думаете, сколько мне лет?» Это неудобный вопрос, и, поскольку я обладаю несчастливым даром угадывать возраст людей, мне всегда приходится подтягивать ответы в нужную сторону, чтобы не нанести обиду; ничто не раздражает стариков так сильно, как правильное угадывание их возраста.

— Ну, — сказал я, — вам, пожалуй, лет шестьдесят пять.

— Мне семьдесят шесть, — ответил он с гордостью. — Иногда я жалею, что не чувствую себя на этот возраст.

Не имея никаких дел в воскресенье днем, я подумал, что надо бы сходить на бои быков. Я заплатил сто двадцать песет — около одного фунта — за хорошее место в тени и потом бродил вокруг арены, глядя, как взволнованные толпы ищут свои места и берут маленькие плоские подушечки, по песете штука, лежащие грудами у каждого входа. Мне такого раньше не встречалось, но греки и римляне наверняка брали подобные подушечки в свои каменные цирки. Я подружился с невысоким толстячком из служителей, который любезно открыл для меня одну из медицинских палат. Она была точно такой же, как я видел в фильме о корриде: чистая, словно в больнице, белая комната с застеленными кроватями, готовая к приему пронзенных рогами matadores. Здесь стоял операционный стол и стеклянный ящик с инструментами; а дверь в конце комнаты вела в маленькую часовню, где современная статуя Богоматери нежно улыбалась из пыльного алтаря. Когда я сказал толстячку, что хочу увидеть, как matadoresмолятся перед боем, циничная усмешка пробежала по его небритому лицу, и я понял: такое возможно в наши дни только в Голливуде.