… С тою только разницей, что после смерти человек не просыпается на узкой и жесткой койке армейского образца в комнатенке, похожей на послетуберкулезный бокс.

Полковник, открыв глаза, несколько минут лежал, бездумно созерцая лампочку в белом железном плафоне. Потом сел и огляделся. Взору его предстала комнатенка размером примерно два на три метра с голыми белыми стенами и унитазом в углу. Полковник сразу сообразил, что ему эта комнатка напоминает. Камеру. Только вот непонятно, каким образом из роскошной спальни-сексодрома Дрон Петрович перенесся в это неприятное местечко. Хотя почему «перенесся»? Могли и перенести. Только зачем? Вообще зачем это все?! Сначала обслуга и кормежка по первому разряду, а потом — такое вот…

Кирпичный поразмышлял еще чуток, а потом встал и шагнул к унитазу, отметив при этом, что тело у него не болит, голова не раскалывается и вообще во всем организме ощущается бодрость, несмотря на вчерашнее. Когда же рядом с унитазом обнаружилась встроенная в незаметную нишу раковина с мылом душистым и полотенцем пушистым, Дрон Петрович взбодрился окончательно. Единственное, что его смущало, — это отсутствие на нем одежды. Холодно в камере не было, но, как известно, человек — существо, скованное социальными стереотипами и поэтому без одежды сразу чувствующее себя беззащитным и слабым.

Дрон Петрович умылся, растерся докрасна полотенцем и… снова уселся на кровать. А что еще оставалось делать? Хотя у полковника возникло стойкое ощущение, что долго он тут не просидит. За ним придут. С вещами.

И точно. В одной из стен вдруг обнаружилась дверь. Она отъехала в сторону, и в камеру Кирпичного шагнул незнакомый тип. Он протянул полковнику сверток с жестким приказом:

— Подъем! Одеваться быстро!

Что-то было в тоне этого типа такое, что спорить не хотелось. Полковник вскочил, оделся за сорок пять секунд, как армия учила, и тут увидел, что его одежду составляет кимоно из плотной хлопковой ткани, вроде тех, в которых занимаются на татами каратисты. Обуви босому Дрону Петровичу предложено не было.

— За мной, — скомандовал тип, и полковник подчинился.

Тип привел его в комнату, которую иначе как спортивным залом назвать было трудно. Вдоль стен стояли тренажеры, турникеты и даже манекены вроде тех, на которых спецназовцы отрабатывают свои знаменитые приемчики. Но не это было главное. В центре зала на матах стояла Анастасия в строгом черном костюме и переговаривалась на непонятном, похожем на японский, языке с сухоньким тщедушным старичком, едва доходившим ей до плеча. У старичка были узкие как щелки глаза.

«Японец», — подумал полковник.

Это действительно оказался японец.

— Подойдите сюда, — холодно приказала полковнику Анастасия. От ее вчерашней светскости, любезности и игривости не осталось и следа. Просто старая худющая злыдня с холодным блеском в глазах. Полковник подумал, что вчерашнее ему просто приснилось. Он подошел, как приказано.

— Вот этот человек, сэнсэй, — по-японски сказала Анастасия тщедушному старичку. — Научите его тому, о чем мы договаривались.

— Будет ли он мягок, как глина, чтобы потом стать твердым, как камень, — задумчиво ответил Анастасии старичок, кольнув полковника острым изучающим взглядом из-под нависших бровей.

— Будет, — успокоила госпожа Либенкнехт. — Если он задумает сопротивляться, его жизнь в моих руках.

Старичок поцокал языком и ничего не сказал.

— Полковник, — обратилась Анастасия к Дрону Петровичу. — Это ваш наставник, господин Бусидо. Вы должны обращаться к нему «сэнсэй» и выполнять все его требования. С сегодняшнего дня вы подчиняетесь только ему. И, разумеется, мне. Если вы вздумаете проявить непослушание, бежать или натворить каких-нибудь иных глупостей вместо подготовки к выполнению возложенной на вас миссии, то вспомните, что у вас есть сестра, а у сестры — юная невинная дочь, которая легко может оказаться жертвой какого-нибудь убийцы или насильника. Девочку ведь зовут Юля, не так ли?

— Так, — тяжело сказал полковник.

— Вы все поняли?

— Да.

— В таком случае, я не буду мешать вашим занятиям с господином Бусидо.

И Анастасия вышла из зала. За ней вышел охранник.

— Прошу вас, — с сильным акцентом сказал старичок полковнику и указал рукой на тренажеры.

С этого момента жизнь полковника Кирпичного стала походить на бесконечный сериал о трудовых буднях американских спецагентов, русских десантников, шаолиньских монахов и немецких овчарок. Каждое утро (полковник о смене дня и ночи судил по ощущениям собственного организма, ставшего за долгие годы побудок и отбоев в колонии пунктуальным как будильник «Янтарь») Дрон Петрович, справив естественные потребности, отправлялся в сопровождении бессловесного, сурового видом охранника на беговую дорожку, растянутую в сером коридоре без окон. Гудевший где-то вентилятор нагонял в коридор холодный, даже морозный воздух, и полковник, чью одежду составляло все то же кимоно, вынужден был бежать изо всех сил, ненавидя пружинящий под ногами каучук, охранника, который безмолвно созерцал борьбу Дрона Петровича со скользящей лентой дорожки, а заодно и весь белый свет.

Побегав так примерно с полчаса, полковник, сопя, как тюлень, с мрачным видом отправлялся в спортивный зал, где поначалу (недели этак три, а то и поболе месяца, по его собственным подсчетам) дрябловатые бицепсы и трицепсы Дрона Петровича наливались стальной крепостью. Японский дед Бусидо-сан смотрел на тренажерные муки полковника без одобрения, словно накачку мышц считал делом неразумным и лишь мешающим основному занятию. Основное же занятие начиналось тогда, когда Кирпичному казалось, что его грешная, но все-таки не окончательно пропащая душа уже расстается с измотанным телом. Недаром узкоглазого старичка почтительно именовали сэнсэем. Потому что учил он полковника таким боевым искусствам, демонстрировал такие навыки разбивания пальцем кирпичной кладки либо дубовых досок, что все обладатели черных поясов повесились бы на этих своих поясах от стыда за собственное неумение. И Дрон Петрович волей-неволей проникался уважением к японцу, поскольку не уважать человека, без ущерба для здоровья разгрызающего подключенную к сети стоваттную лампочку, было просто невозможно.