Шрифт:
Сила – она не индивидуальна. Индивидуальна слабость.
Валенок – он и есть валенок. Чего от него ждать?
Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...
И вдруг на валенке проклевываются глаза. А в глазах мысль. И выражение. Интерес, удивление, злость, скука, усталость. Проклевывается человек.
И вот я их уже отличаю!
Один сказал шепотом:
– О вас "Голос Америки" передавал. Чего ж так коротко? Не знают подробностей, что ли?
Другой сообщил с глаза на глаз:
– У меня у самого бабка была еврейка.
Третий – убежденно:
– Чего тут говорить? Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь.
Четвертый, сунув потихоньку плавленый сырок и кусок белого хлеба:
– Вы извините, нас не готовили, чтобы с вами работать. Вы же другие.
Пятый сорвался на крик, раб с лычками всегда хам:
– В Израиль захотел, еврейская харя?! Мы из тебя тут инвалида сделаем!..
Шестой спросил:
– А чего вам Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан.
Это был ловкий, складный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Ведь не каждый день привозят в барак таких удивительных гусей. Которые клюнули в зад товарища пионера.
– Биробиджан? – переспросили мы. – А почему Биробиджан? Если огородить Сахару и назвать ее Россией, ты туда поедешь?
Подумал, понял, засмеялся:
– Не, не поеду.
Еще подумал, посоветовался вслух:
– Лично я для себя не решил: свобода – это хорошо или плохо? Думаю так: если будет свободный выезд, начнутся тут перевороты.
И он же, очень доверительно, как сокровенную тайну:
– Я с детства тоже мечтал попутешествовать. В Анголу поехать, негров пострелять.
– Ты что? Они же люди.
– Да я со школы стрелять люблю. В армии ротные карабины пристреливал. Что ни пуля – десятка.
И улыбнулся по-доброму, простодушно и стеснительно.
И заскрипел громко портупеей.
Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...
Заходил в камеру игрушечный сержант, ласковый, молоденький, красивенький стукач, весь из себя ленивый, порочный, пренебрежительный, с долгой застойной улыбкой наискосок. Стоял в дверях, разглядывал завалы тел, стены, потолок: глазки нежились в истоме, жмурились, блаженствовали, а потом как скакнут!
– Снимите, – говорил тихо, размеренно, без шевеления губ.
– Командир! – орали с нар. – Свет в глаза! Не заснешь!
Выбирал одного из орущих, смотрел на него долго, молча, снисходительно. Улыбка приклеена намертво: не отодрать. Всем уже ясно: такого не упросишь. Но покричать всякому охота. Всё веселее.
– Командир! Мы ее только на ночь оборачиваем! Утром уберем!
– Снимите газету, – повторял.
– Да ладно тебе!..
Он не обижался даже. Он был выше этого. К нему не липло.
– Сгорите, – говорил с удовольствием и облизывал влажные губы. – Стены сухие, краска масляная: сгорите в минуту.
– Стучать будем!
– Я не услышу, – а глаза голубые, холодные, мертво спокойные: убивать хорошо с такими глазами. – Могу я не услышать? Засну – и всё.
– Разбудим!
– У меня сон крепкий.
– Дверь выбьем!
– А вот это нельзя. Порча государственного имущества.
Поддергивал аккуратно брюки, влезал на верхнюю нару, снимал газету со стеклянного плафона. Заодно шарил рукой за трубой, вынимал оттуда пачку сигарет.
– Вот так.
И уходил лениво.
– У, сука!
Возвращался, манил ласково пальчиком:
– Пошли со мной. Туалет вымоешь.
– Только что мыли!
– А мы еще раз.
Заходил днем в камеру, не торопясь, со вкусом делал обыск, тыкал длинной иглой в щели на нарах, находил всякую недозволенную мелочь: спички, бритвы, булавки, карандаши. Один он и делал обыск, другие при мне ни разу: видно, не по приказу делал, по велению сердца.
Иногда приносил школьный учебник по математике, просил нас решить задачки. Задачки давал сразу в несколько камер, потом сверял результаты. Был он недоверчив и осмотрителен: беседовал с нами порознь, расспрашивал, уточнял, запоминал, потом сравнивал услышанное. Была это, видно, его инициатива: узнать, сообщить, выслужиться. А ведь такой молоденький: двадцати трех нет. Такой красивенький: херувимчик с персиковыми щечками. На одно у него не хватало воображения: вся жизнь пройдет в этом вонючем коридоре, завянут персиковые щечки, потускнеют ласковые глазки... А впрочем, чем черт не шутит! Он ведь еще молодой. Он учится. У него жизнь впереди.
Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл....
Отмерял по коридору четкие шаги высокий, подтянутый служака, жердь в шинели, злой как цепной кобель. Вечно хмурый, вечно грубый: голосом рявкнет, дверью саданет – руки, видно, чесались по мордобою. Был он рядовой, ходил один, сам по себе, свои его тоже не любили: злой шибко. Гаркнет – и затихнет ненадолго. Гаркнет – и опять затихнет. Будто переполнялся злостью и стравливал, переполнялся и стравливал. Минуты не давал постоять в коридоре, дохнуть воздухом: гнал в камеры. Минуты не давал лишней кипяточку хлебнуть: гнал из столовой. Ночью – хоть подыхай– не допросишься "кормушку" открыть, чтобы сквознячок был. Хоть в штаны ночью навали: внеурочно в туалет не пустит. И всё криком, тырчком, с великой злостью. Как его другие терпят – это еще можно понять. Но как он с собой уживается?..