Вот бегу я как-то мимо блинной, гляжу за стекло: все там. И Серёга, и Колюня, и Иван. Сидят – балдеют, одного меня нехватка. И мужик с ними: не узнаю кто. Вроде, видались когда-то, а где – не помню.

Увидал меня – руки раскинул:

– Володя! – запел. – Друг! Не признал?..

– Мать,– говорю,– мачеха! Никак, Васёк? Чего с тобой сталось?

А он:

– Чаво, чаво – ничаво... Счастье пучит, беда крючит. Горе, Володя, одного рака красит.

Гляжу на него – плачу. Тощий, бугристый, корявый, спина горбатая, пальцы скрюченные, шея кривая, мослы везде наросли, наростами на березе: жуть одна! И морщины по лицу, как на доске стиральной.

– Эх, – говорю, – и потерло тебя, Васёк.

А он:

– Это от сырости, Володя. Полный срок отсидел в сырости. На болоте жил, на болоте вкалывал. Садись давай, выпей на мои.

Гляжу – стол у них богатый. Водки навалом, блины у каждого, селедочка: червонца на два потянет, на три.

– Разбогател? – говорю.

А он:

– Разбогател, Володя. Не поверишь: разбогател от сырости.

– Как так?

– А так. Скелет, Володя, пропиваю. Свой собственный.

– Ври давай!

А ребята:

– Точно, Володя. Всё, как есть!

Посадил он меня, стакан налил:

– Ребяты! Володя! Коля! Серёга! Иван! Вот она, моя удача! Вот он, мой фарт! Счастье привалило! Туз козырный! Чуете?

Я по первой выпил, блинком закусил:

– Чую, Васёк. Теперь чую.

– Володя! И я чую! И я! Воротился из лагеря, иду к Кланьке: чего, думаю, делать буду? Как жить дальше? Потемки, Володя! Тут подходит ко мне хрен в очках, за рукав дергает: можно вас на минуточку? Чего, говорю, тебе?

А он:

– Вы, гражданин, не удивляйтесь, но поглядел я на вас и вижу, что представляете особый интерес для науки. Ах, – говорит, – какое строение! Ах, – говорит, – какие искривления! Ах, какие наросты! Ах, – говорит, – ах!

– Короче, – говорю, – чего хошь?

– Желаю, – говорит, – купить ваш скелет. Для всяких научных исследований.

– Иди, – говорю, – гуляй, милый. А то я тебя этим скелетом да промеж глаз!

– Я серьезно, – говорит. – Кроме шуток.

Вижу – не врет. И водкой от него не тянет. И не психушный.

– Да он, – говорю, – самому пока нужен.

– Мы не торопимся. Живите себе на здоровье. А после смерти он наш.

– Сколько? – говорю.

Улыбается:

– Довольны будете.

– Тогда ладно. Я согласен. Только условие одно.

– Какое такое условие?

– Чтобы мой скелет в школу не ставили. А то знаю я, как эти шнырики над скелетами безобразничают.

– Вы что! – говорит. – Какая школа? Вы в академии наук стоять будете.

– Это, – говорю, – другой коленкор. На академию я согласен.

Повел он меня в академию, бумагу дали подписать, деньги выдали. Половину теперь, вторую, говорят, в обмен на скелет.

– Кому же она, – говорю, – достанется? Кланьке, что ли?

– Если Кланька – это ваша супруга, то Кланьке.

А я им:

– Не согласен. Не согласен, и всё! Хоть за день до смерти, а отдайте.

– За день, – говорят, – не успеть. Бухгалтерия не справится. Да и за день ясно еще не будет, помрете вы или нет.

– Ну, за час, – говорю. – За час всё ясно.

– За час попробуем. Хоть и не положено за час, но в виде исключения.

– Ладно,– говорю, – приду к вам за час. Ждите. Деньги готовьте. Трудно, – говорю, – мне будет за час всё пропить, ну да управлюсь, не впервой.

И к нам:

– Гуляй, ребяты!

Мы пьем, Полуторка вслух думает:

– Вот незадача, ребяты... Прихожу я к ним за час до смерти, выдают мне деньги, вторую половину, а магазины закрыты. Может, обед у них, может, конец работы. Как тогда?

– Не боись, – говорит Серёга. – Потянешь до открытия.

– Мы, – говорит Колюня, – сбегаем. Мы принесем.

– За час, – говорит Иван, – управимся. Впятером да не управиться?

– На худой конец, – говорю, – мы за тебя, Васёк, допьем. Как говорится, за ваше здоровье. Ты нам только деньги передай.

– Спасибо, – говорит, – ребяты!.. – А на глазах слезы: – Володя! Колюня! Серёга! Иван! В болоте сидел – вас поминал. Одних только вас... Да еще Верку-кладовщицу. Да батяню с маманей. Помирать мне скоро, ребяты... Ой, скоро... В академии уж ждут. Ты, говорят, не тяни с этим делом, у нас наука стоит.