— Однако! — протянул Золотарёв. — Совсем интересно.

— А на обед?

— Примерно то же сочетание очень простых, полурабских, я бы сказал, блюд с деликатесными консервами. Посуда… сборная солянка из уцелевшего.

— А коктейли?

— Очень вкусные, очень… своеобразные и практически безалкогольные. Делают они их оба мастерски. Как скажи, учились на барменов специально.

— Не исключено, — задумчиво сказал Спиноза. — Ну что, в самом деле, интересно. Думаю, можно подбить итог, — Золотарёв кивнул. — Нужно отступить. Ни Бредли, ни Трейси мы не возьмём.

— Ни в лоб, ни с боков, — кивнул Гольцев.

— Правда, — Спиноза улыбнулся, — есть ещё эти два пастуха. Спальник и лагерник. Но где их искать?

— Лагерник? — переспросил Бурлаков.

— По косвенным данным, — твёрдо ответил Спиноза, — да.

— Но два контраргумента, — так же твёрдо сказал Аристов. — Это здоровая психика у парня — раз. А она здоровая. Я говорил с этим Левине. Он помнит обоих пастухов. В имении они были недолго. Два или три дня в начале, потом ушли со стадом, и столько же в конце, когда привели в имение лошадей из Бифпита и ждали расчёта.

— Ну, и что он о них говорит?

— Хорошо говорит. Его они не обижали. Оба работящие, дело себе сами находили. Индеец постарше, сдержанный, а белый как мальчишка, балагур, остряк, заводила. Любитель поесть, приударить за девчонкой. Живёт весело.

— А… особенности какой он не назвал? — с надеждой спросил Золотарёв. — Ну, приметы?

— Приметы? Светловолосый, голубоглазый, ну, что ещё? Чай любит больше кофе. Заваривал себе чай сам и всех угощал.

— Точно! — встрепенулся Гольцев. — Меня они тоже чаем угощали. Трейси-то чай явно из вежливости пил, а парни им от души наливались.

— Индеец-раб с чаем раньше познакомиться никак не мог, — рассуждая, сказал Спиноза. — Инициатор чаепития не он.

— Да, — кивнул Аристов. — Все наши парни с чаем столкнулись в госпитале, некоторые его до сих пор «русским кофе» называют.

— Любят чай?

— По-разному. Есть один, так он чай из принципа пьёт, в память о русском сержанте, который его спас. Ещё некоторые видят в чае символ свободы, а для большинства главное — сытость, а вкус неважен.

— Любит чай, — задумчиво сказал Новиков.

— Да, — кивнула Шурочка. — И крутился у нашего дома, а у нас информация утекала. Так что он знает русский. Но вроде мы об этом уже говорили?

— Да, но тогда не договорили, — Гольцев приподнял и поставил на стол, пристукнув, свой стакан. — Парень русский. Всё сходится.

— Да, — Спиноза с улыбкой покачал головой. — Непротиворечиво.

— С ума сойти! — вырвалось у Старцева. — И мне ведь говорили, ну, наши шофёры, с которыми он играл. Что парень, ну, совсем нашенский. Значит, вот оно что.

— Сколько ему лет? — тихо спросил Бурлаков.

— Лет двадцать мы определили, но очень примерно, по косвенным, — ответила Шурочка. — А что? Что с вами? Игорь Александрович?

Бурлаков сидел, закрыв лицо ладонями. И на вопрос Шурочки он ответил, не убирая рук.

— Я нашёл в архиве СБ своё дело и дело семьи. Их всех, жену и детей, арестовали в сто одиннадцатом, десять лет назад. Жену и дочерей убили на допросах, а сына… его отправили в спецприют, для перевоспитания. И через два года… как неисправимого… в лагерь. Сейчас… моему Серёже… ему двадцать лет… было бы. Он был светленьким, белоголовым… — он замолчал.

Наступила долгая, мучительная тишина. Никто не решался заговорить. Лагерник, двадцать лет, русский, светловолосый…

— Это слишком… — Золотарёв оборвал фразу.

— Да, — Бурлаков по-прежнему закрывал лицо, — разумеется, вы правы. Это слишком… большая удача. Я понимаю. Я всё понимаю.

— Игорь Александрович, — очень мягко сказал Аристов. — Ведь это только гипотеза. И я утверждаю. Этот парень не может быть лагерником.

— Почему? — резко обернулся к нему Золотарёв.

— Потому что индеец — спальник. Я говорил уже и повторяю. Спальники и лагерники не могут сосуществовать, о каких-то более тёплых чувствах я и не говорю. Когда… ладно, скажу… когда к нам привезли этих двух… лагерников, так парни специально ходили просить, чтобы их не ставили на эти палаты. Они боятся. Боятся самих себя. Что не смогут удержаться.

— У вас есть лагерники? — удивился Золотарев. — Что же ты молчал, Юра?

— Приказано было, вот и молчал. Да и о чём говорить? — Аристов закурил. — Несчастные люди. Такого… букета болезней и травм я, признаться, не встречал. Одного вытащили из рва. Случайно. Второго нашли… тоже у рва. Вылез и лежал на краю. Замерзал.

— Так они что, с зимы у вас?

— Нет. Их сразу пришлось ещё тогда к Романову.

— В центральный психушник? Знаю, — кивнул Золотарёв.

— Там их чуть-чуть подлечили и привезли к нам. Слишком сложный… букет.