Кровь стыла у меня в жилах, когда я увидела, как Дава, придя в ярость, стал неистово метаться по хижине. При этом он что-то кричал хриплым голосом и размахивал руками. Все забились в углы, кроме Тхуптена и ко всему привыкшего служки (последний умиротворял духа, благоговейно падая ниц, разбрызгивая воду из небольшой чаши и разбрасывая пригоршни муки).

Вот, бешено танцуя, Дава приблизился к нам. Со страшным шумом он потрясал над нашими головами бубном и колокольчиком и что-то гневно выкрикивал трубным голосом. На губах у него выступила пена, пот струился по лицу, глаза сверкали поистине ужасным огнем. Затем, откинувшись назад, он с силой пнул алтарь, сооруженный из картонных ящиков, на котором горели лампады. По-моему, для духа такое поведение в бамбуковой хижине — весьма опрометчиво. К счастью, как только лампады упали на землю, пламя погасло. Вероятно, духи принимают меры предосторожности в расчете именно на такие приступы бешенства.

Внезапно Дава, весь дрожа, рухнул на шкуры. Вскоре все потихоньку приблизились к огню. Я спросила Тхуптена, отчего дух так сердился. Тот ответил, что время от времени необходимо предостеречь беженцев от дурных мыслей, благодаря которым злые духи легко проникают в лагерь, из-за чего его обитатели умирают один за другим. Кроме того, дух выразил недовольство другими прегрешениями беженцев, в том числе невыполнением требования его святейшества о том, чтобы беженцы старались сами зарабатывать на жизнь, а также тем, что они купают детей в реке, где обитает могущественное божество, и тем самым оскверняют его владения. Меня весьма озадачил открытый анимизм последнего утверждения, да, собственно, и беспорядочное смешение ритуалов бонпо, примитивной древней магии и политики. Страшно подумать о реакции его святейшества на подобную церемонию. Однако его не забыли, хотя бы в качестве светского главы беженцев.

Следующий номер «программы» — «изгнание злых духов» из больных. Дава вновь вернулся в нормальное состояние. Хотя теоретически дух все еще не покинул его, все признаки транса исчезли. Первый пациент — юная Дрома. Она жаловалась на сильную боль в груди и спине (Кэй лечит ее от острого несварения желудка). Девушка сидела перед монахом, крепко зажмурив глаза, с выражением ужаса на лице — и это неудивительно, ведь она была эмоционально подавлена описанием страшного демона, который в нее вселился. Она приспустила свою чуба, прикрыв при этом скромно грудь (ведь она не замужем, а Дава соблюдает обет безбрачия). Помощник передал хозяину медный диск величиной с блюдце, стоявший вертикально в жертвенной чаше с мукой. Дава начал энергично постукивать диском по спине девушки, издавая громкие визгливые звуки, чтобы испугать духа. (Будь я духом, я бы давно сбежала от страха.) Монах стал плевать на тело девушки, а между плевками бормотал заклинания. На этом исцеление закончилось. Когда Дрома трижды припала к его ногам, прежде чем передать пять рупнй помощнику, я почувствовала облегчение; мне кажется, духам все же следует исчезать более явно.

Следующими двумя пациентами были дети (Кэй лечила их от тяжелой формы дизентерии, однако они не поправлялись, потому что матери никак не желали отнимать их от груди).

Дава снова впал в транс, который был ужаснее первого, и хотя «вселение духа» не вызвало словесного взрыва, монах метался по хижине, размахивая бубном и колокольчиком, а один раз даже треснул меня по голове и без того шедшей кругом. Однако на сей раз никто не сбежал от такого проявления гнева духа. Все только ежились от страха и прикрывали глаза руками при приближении шамана. Очевидно, людей больше всего пугает выраженная словами воля духа — на меня это тоже больше всего подействовало, хотя испуг не совсем подходящее слово для обозначения того ощущения, которое обычно называют «мороз по коже». Дава неистовствовал минут десять. Внезапно он сел и затих: тело его перестало судорожно дергаться, смолкли стоны. После этого Дава приступил к исцелению детей.

Первый малыш получил то же лечение, что и Дрома, а второго, очень слабенького, подвергли длительному и сложному ритуалу. До сих пор лицо Давы было полностью закрыто маской (он приоткрывал лицо лишь тогда, когда плевал на пациента). Испуганная мать протянула ему голенького малыша, и тут Дава, откинув назад ленты, открыл ужасное лицо, которое в мерцающем свете костра казалось нечеловеческим. Внезапно он резко наклонился вперед (в тот момент он был похож на оскалившуюся собаку) и укусил ребенка за спину.

Дальнейший ритуал был еще сложнее. Дава прижал к спине ребенка концы грязных лент, свисающих с ритуального бубна, и стал энергично сосать их там, где они крепятся к бубну. После каждого всасывания он сплевывал в небольшую медную чашку, которую ему передал помощник, затем выпивал глоток воды из другой медной чашки (мне кажется, он не глотал эту воду, а держал во рту для следующего плевка). Так повторилось одиннадцать раз, после чего Дава с помощью медного диска проделал ту же самую процедуру «изгнания духа», что и с Дромой, потом он склонился над ребенком и положил голову ему на живот. Затем Дава вскочил, откинул маску назад, еще раз сплюнул в чашку и таинственным голосом сообщил, что причина болезни находится в чашке, и все могут ее увидеть. В ответ раздался шепот восхищения и благоговения. Присутствующие, сгрудившись у чашки, заглядывали внутрь, а мать ребенка от радости плакала и смеялась одновременно. Меня снова ждало разочарование: «злой дух» выглядел как-то странно — в чашке лежал дохлый водяной жук.

Наконец Дава начал освобождаться от вселившегося в него духа. Отрешенность сменилась заклинаниями и музыкой, которая постепенно дошла до бешеного крещендо. Тут Дава резким движением руки отбросил в сторону колокольчик и бубен, а сам, обессиленный, рухнул на землю. Какое-то время тело его конвульсивно дергалось, он хрипел и стонал. Наконец Дава откинулся в изнеможении и затих. Его взгляд блуждал по хижине. Вид у него был усталый.

Атмосфера сразу же разрядилась. Перед нами снова оказался обыкновенный человек. С чарами было покончено. Помощник снова превратился в слугу и стал угощать нас чаем. Между тибетцами завязалась оживленная беседа. Дава медленно поднялся и вернулся на свое место. Он вежливо поздоровался с Кэй и со мной в обычной тибетской манере, хотя перед церемонией он и виду не подал, что узнал нас.

Откровенно говоря, этот «спектакль» не показался мне религиозным обрядом, хотя, признаюсь: мне повезло, что я его увидела. Правда, в последнее время ламы в лагере много молились над больными детьми и взрослыми, и эти церемонии производили большое впечатление. Обычно храмом служила какая-нибудь палатка, а алтарем — ящики из-под американских продуктов. На «алтарь» водружали столько масляных лампад, сколько может себе позволить семья пациента, сюда же ставили небольшие чашки с кровью петуха, рисом и мукой, фигурки богов (здесь их делают из теста, а не из масла) и традиционные конические торма.