17 марта Сталин имел беседу с Крупской, после которой немедленно отправил записку (под грифом «Строго секретно») своим тогдашним союзникам Зиновьеву и Каменеву: «Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в „ужасном“ состоянии, с ним припадки, „не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно“. Сообщила, что пробовала дать калий, но „не хватило выдержки“, ввиду чего требует „поддержки Сталина“». Зиновьев и Каменев оставили на записке взволнованный ответ: «Нельзя этого никак. Ферстер (немецкий профессор, лечивший Ленина.— В. Р.) даёт надежды — как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя!» [766]

Однако Сталин этим не удовлетворился. 21 марта он написал новую «строго секретную» записку, обращённую на этот раз ко всем членам Политбюро. В ней говорилось: «В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном „просьбу Владимира Ильича Сталину“ о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что „Вл. Ильич переживает неимоверные страдания“, что „дальше жить так немыслимо“, и упорно настаивала не отказывать Ильичу в его просьбе. Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал „согласия Сталина“) я не счёл возможным ответить отказом, заявив: „Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование“. В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чём и довожу до сведения членов Политбюро ЦК» [767].

Записки Сталина весьма многозначительны по всему своему содержанию. Из них ясно видно, что Сталин приписывал Н. К. Крупской немыслимое для неё «упорное» желание ускорить смерть Ленина (Сталин, конечно, понимал, что члены Политбюро не станут расспрашивать Н. К. Крупскую, стремится ли она к этому, тем более «настойчиво»). В записках также явно прослеживается затаённое желание Сталина, чтобы члены Политбюро согласились на осуществление этой, по его словам, «гуманной и необходимой миссии».

Даже Волкогонов, комментируя эти документы с присущими ему ерничаньем и язвительностью по отношению к Ленину, справедливо отмечает, что в сталинских записках «рельефно прослеживаются не только нравственные параметры личности Сталина, но и трудно скрываемое желание ускорить развязку» [768].

Все члены Политбюро решительно отвергли идею об осуществлении этой «миссии». На записке Сталина Томский написал: «Читал. Полагаю, что „нерешительность“ Сталина — правильна. Следовало бы в строгом составе членов Политбюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)». В знак согласия под этими словами Томского подписались Зиновьев, Молотов, Бухарин, Троцкий и Каменев [769].

Описывая обсуждение сталинского сообщения на заседании Политбюро, Троцкий рассказывал: «Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске… Жуть усиливалась ещё тем, что Сталин не высказывал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаённая мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева…

— Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! — воскликнул я.— Гетье (врач, лечивший Ленина и Троцкого.— В. Р.) не теряет надежды. Ленин может поправиться.

— Я говорил ему всё это,— не без досады возразил Сталин,— но он только отмахивается. Мучается старик…

— Всё равно невозможно,— настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева.— Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.

— Мучается старик,— повторял Сталин, глядя неопределённо мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним… Каждый раз, когда я мысленно сосредоточиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер… Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яда не может быть и речи» [770].

Память об этом событии (обсуждении вопроса относительно передачи Ленину яда) засела крепко у Сталина и других членов ленинского Политбюро. В этом отношении представляет интерес переданный литературным критиком К. Зелинским со слов Фадеева и Павленко рассказ об эпизоде, произошедшем в конце 1932 г. на встрече писателей-коммунистов со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Бухариным. Во время встречи, состоявшейся на квартире у Горького, подвыпивший Сталин вслед за просьбой писателей рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине, внезапно обратился к Бухарину со словами:

— Ты, Николай… лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина [771]. Бухарин ответил:

— Ну, ты сам же рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключён в склеротической камере для смертников — ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на заседании Политбюро?

Сталин неохотно, но с достоинством сказал, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч: