«Бывала и скрытая наружка. Как-то я приехал в Свердловск с концертами, и их отменили. Я выступил у кого-то в квартире, где пел крамольные песни. Перед тем как их исполнить, я попросил закрыть все магнитофоны, кроме одного. Когда же дошло до «Монолога пьяного Брежнева», я попросил закрыть и этот оставшийся магнитофон. В той компании, которая собралась в квартире, точно не могло быть стукачей, никто не мог меня записывать тайком. Однако, когда я уехал, всех их тут же начали допрашивать. Но про «Монолог пьяного Брежнева» никто из них ничего не сказал. И тогда им предъявили текст этой песни! Это была расшифровка записи очень плохого качества, многие слова были пропущены или неправильно воспроизведены. Это означало, что какая-то запись велась снаружи.

А однажды в квартире у Якира, в потолке на кухне, ровно над тем местом, где он обычно сидел, обнаружился микрофон. Видимо, его неудачно закрепили, и он в результате вылез. Разобрали место, где он был спрятан, и нашли проводки».

«Прослушка была стопроцентная. Поэтому в квартирах у нас говорить можно было не обо всем. Если речь о том, чтобы написать документ протеста, — об этом можно говорить. А вот о том, как передать материал для «Хроники» или найти человека, который может что-то важное рассказать, — нельзя. Иногда приходилось писать друг другу записки. Когда нужно было обсуждать номер, выбирались квартиры друзей, в которых не было прослушки, но которые тоже ставили себя под удар».

Сергей Ковалев, в советское время — биолог, один из создателей Инициативной группы по защите прав человека в СССР, один из редакторов «Хроники текущих событий»:

«Квартира Сахарова прослушивалась, это я знаю точно. Накануне допроса, во время которого меня должны были арестовать (так и сделали), я был у него дома. И на этом допросе мой следователь пересказывал мне, о чем мы говорили с Андреем Дмитриевичем. Против этого было не так уж много способов борьбы. Или говорить тихо при включенном радио — или писать на бумаге».

«Слежка была оперативная, когда они пытались что-либо найти. Когда в феврале 1977 года начались аресты в Московской Хельсинкской группе, Юрий Орлов (основатель МХГ. — БГ) ускользнул от них на десять дней — оказалось, он уехал к маме. Мы знали о предстоящих арестах: у нас был свой человек в КГБ, который нас информировал об этом, капитан Виктор Орехов. Мы его называли Клеточниковым — такой был у народовольцев осведомитель, засланный человек в Третьем отделении. Орехов же не был засланным, он просто во время допросов диссидентов проникся демократическими идеями и стал с нами сотрудничать.

Поскольку я очень часто бывал у Орлова по разным делам, они решили, что это я его укрываю. И установили за мной слежку, которую сложно было не обнаружить: у нас же уже вошло в привычку оглядываться. Они ездили за мной, я работал тогда на скорой помощи, и они решили, что я под видом выездов к больным выезжаю и к Орлову на какую-нибудь квартиру. И они стали после вызовов проверять те места, куда я приезжал. Больных это, конечно, беспокоило, и я в конце концов попросил снять меня с вызовов и перешел на перевозку тяжелых больных или сидел как диспетчер на радиостанции скорой. Но когда они ездили за мной, было очень интересно за ними наблюдать: мы, например, ехали по улице с односторонним дви­жением, включали мигалку, сирену — никто, кроме нас и спецслужб, так ехать не может. И вот они на «волге» салатового цвета ехали за нами. У них практически всегда были такие машины. Это как гороховое пальто у шпионов Третьего отделения — вроде и форма, и не форма. Я им не мешал и даже поощрял, потому что понимал, что раз они бросили все силы на меня, значит, меньше сил будет брошено на то, чтобы найти Орлова».

«В моей квартире, находившейся на последнем этаже, был здоровый люк, ведущий на чердак. Через него все было прекрасно слышно без особо изощрен­ной техники. Я не раз убеждался, что прослушивание идет не с последующим анализом, а с непосредственной реакцией. Однажды, например, у меня был Саша Подрабинек, поскольку ему должен был из Парижа позвонить Виктор Файнберг (участник демонстрации 1968 года. — БГ): к тому времени у Под­рабинека уже давно отключили телефон, за ним шла очень плотная слежка. Они поговорили с Файнбергом, после чего Саша сразу стал собираться. Мы спустились с ним на первый этаж, я открыл дверь подъезда, мы вышли — и тут машина, стоявшая возле подъезда поперек переулка, на приличной скорости почти врезалась в Сашу, остановившись в каком-то полуметре от него. Значит, они не только слышали его телефонные переговоры, но и знали, что он выходит. Покалечить, конечно, не входило в их планы, а вот попугать — входило. После этого разговора у меня, кажется, тоже отключили телефон».

«За домом Гинзбургов постоянно следили. Квартира на этаж ниже, как и квартира на одной с ними площадке, была специально оборудована под прослушку. Мы не сразу это поняли, ясно это стало только тогда, когда Арина стала съезжать, потому что женщина снизу стала съезжать одновременно с ней. Я своими глазами видела, как из квартиры этой соседки выносили диван с железной биркой, какие ставили на мебели в учреждениях: там все было обставлено казенной мебелью».

«Демонстративная слежка за мной началась осенью 1977 года и продолжалась полгода непрерывно, они не отпускали меня ни на минуту. Сначала их было четверо, потом, когда я в первый раз от них убежал, их стало восемь. Это был вид психологического давления, хотели оказать сильный прессинг: с одной стороны, чтобы я оставил диссидентскую деятельность, с другой — чтобы я эмигрировал. Тем не менее мне удавалось от них сбегать, когда было надо. Первый раз я от них ушел, когда был у знакомых в квартире на девятом этаже. Эти стали ждать внизу у подъезда. А у моих друзей в этом же подъезде на первом этаже были знакомые, и они попросили возможности воспользоваться их окном, которое выходило в палисадник. Я и воспользовался, потому что мне надо было срочно лететь в Запорожье в психбольницу к одному заключенному, оказать ему помощь, передать информацию. Когда мы потом встретились с ними, они были очень недовольны, грозили побить, сбросить под поезд в метро.

Дело в том, что, если они меня упускали, их лишали премии, ставили на круглосуточное дежурство, пока «объект», то есть я, не будет найден. Мне потом рассказал об этом один из них. Узнав, что у них из-за меня неприятности, я прямо им говорил: будете наступать мне на пятки — я от вас просто уйду. Это действовало. Один раз я от них ушел просто в наказание — они стали себя вести потише».

«Мне вспоминаются смешные истории: о том, как мама Гали Габай во время обыска утопила в кастрюле материалы к 11-му выпуску «Хроники», или о моих обысках 1969 года. На одном они прозевали целую сумку самиздата, который я благополучно увезла в Сибирь; на другом — в ящике письменного стола и кармане зимнего пальто — материалы к тому же злосчастному 11-му номеру».

«Прямых нападений на меня не было. Наоборот даже, когда случался какой-то конфликт, они тут же встревали. Как-то раз на остановке возникла обычная уличная перепалка — они мгновенно налетели, стали показывать удостоверения ОБХСС, Угрозыска (своих они никогда не показывали). Они боялись, что их обвинят в провокации. Другое дело — если провокация запланированная. А если случайная, им, конечно, не нужно было, чтобы их обвиняли».