— Я хочу сапоги amigo sua. Они мне нравятся, ха-ха-ха!

— Сожалею, но это старые, не достойные султана сапоги.

— Все равно хочу.

— Простите, ваше высочество, но я вынужден отказать.

Лицо идиота омрачила грозная туча: китайско-малайский громила и кофейный мастер уже шагнули с вопросительным видом к своему повелителю.

— Предложите ему мелассы, - подсказал Бедруддин.
– Он обожает мелассу.

— Возможно, вместо плохих сапог ваше высочество примет бочонок мелассы?.. Превосходная меласса, можно есть половником...

Тучи разогнала улыбка вожделения:

— Две бочки мелассы!

— С радостью. Три бочки. И, надеюсь, она доставит вашему высочеству такое удовольствие, что ваше высочество подарит свободу индийцам?

К несчастью, в мелассу угодил волос: матросы-индийцы уже были проданы в рабство. В конце концов, после многословных объяснений султан заявил, что их можно выкупить за двадцать пять Долларов. Матросы действительно прибыли через несколько дней, в довольно жалком состоянии, но Двух из них так и не удалось найти.

Основная цель путешествия еще не была достигнута. Джеймс предлагал султану ежегодную Ренту в две тысячи пятьсот долларов - в обмен на Саравак со всеми его главными и сопутствующими доходами, а также обязался уважать местные обычаи и верования, никому не уступая территорию без предварительного согласия Брунея. Всю следующую неделю переговоры продвигались крайне медленно, Омар Али прислушивался то к одному, то к другому мнению, и потому беспрестанно переменял свои решения. Поскольку султан был вдобавок неграмотен, он, очевидно, не считал необходимым составлять какой-либо договор. Доведенного до безумия Джеймса еще больше угнетали крысиная возня и зловоние воды. Бедруддин прилагал все силы: его тоже бесил этот застой, и он предпочитал непредвиденные скачки.

Наконец, 1 августа 1842 года султан объявил, что готов подписать письмо, радушно приглашая Хассима вернуться в Бруней. Он также согласился подписать и скрепить печатью документ, по которому Джеймс Брук официально признавался Раджей Саравака.

В тот же вечер на реке перед царским залом было очень оживленно: бесчисленные факелы освещали его a giorno [32] , отбрасывали пляшущие отблески на настенные трофеи, щиты воинов и полуголых копьеносцев, окружали облаками густого рыжеватого пара пенгиранов и дату в праздничных костюмах. Вода казалась розовой, и черными силуэтами выделялись бороздившие ее во всех направлениях праху. Гремели весла, раздавались сопровождаемые негромким плеском воды возгласы, бряцало оружие, гудели гонги. Джеймсу захотелось торжественно прибыть на лодке. Обливаясь потом в надетом по такому случаю старом мундире, бледный от волнения Джеймс не отрывал взгляд от светившегося в ночи навеса, что открывался, подобно оперной сцене, с другой стороны реки. Джеймс поднялся между факелоносцами по ступеням дебаркадера, с трудом узнал одетого по-малайски и ждавшего у помоста Бедруддина и пересек бамбуковый зал, вдруг показавшийся ему огромным и туманным, будто во сне.

После обмена короткими фразами воцарилась тишина, в которой слышалось лишь потрескивание факелов, гудение москитов да извечное журчание воды. Султан нацарапал какой-то обозначавший его имя значок - никаких других он не знал. Бедруддин собственноручно подготовил печать. Было десять часов вечера. Далеко в джунглях ухнула сова, и, словно по сигналу, все заговорили.

Макоте в ту ночь не спалось.

— Пайюнг кунинг! Желтый зонт!
– восклицал Инчи Субу, размахивая над Джеймсом Бруком царской регалией. Просачивавшееся сквозь шелк тропическое солнце окутывало раджу светло-золотистым сиянием - вроде того, что пронизывает короткие саравакские сумерки. За два года Инчи Субу довелось вонзить в грудь клинок лишь трем жертвам, и, дабы недостаток работы его не деморализовал, к обязанностям палача были добавлены обязанности глашатая и носильщика зонта.

— Пайюнг кунинг! Желтый зонт!

Затем с усеянного толпой и убранного хоругвями берега прозвучали почетные залпы и удары гонгов. По реке скользила праху Белого раджи, дебаркадеры были устланы узорчатыми тканями, усыпаны цветами и окрашенным рисом, слуги махали пальмовыми ветвями, а золотая парча сулила радже долгожданный отдых.

Порой в нищих деревнях, на топком берегу Джеймса встречал вождь с фруктами и яйцами в корзине. В неподвижном воздухе безвольно развевался флаг, и усилиями двадцати гребцов праху прокладывала путь между стенами смыкавшейся сводом над Желтым зонтом растительности.

Джеймс приспособил для нового раджа герб рода Бруков, снабдив его их девизом Dum spiro spero [33] и поместив барсука на красно-черный щит с четырьмя золотыми углами, окаймленными зубчиками, и короной в виде сердечка. Ну а для боевого штандарта лучше всего подходило уже развевавшееся в Синиаване знамя святого Георгия.

Спокойствие первых лет раджа нарушали беспрестанные сражения. Против нового режима восставали сарибасцы, скрангцы и серамбаусцы, носившие ожерелья из человеческих зубов и умевшие перебрасывать через пропасти мосты из лиан. Подстрекаемые несколькими шарифами, поклявшимися уничтожить европейскую общину, речные пираты собирали флоты у берегов и совершали набеги на мирное население. Хассим вновь умолял находившегося тогда в Сингапуре раджу о помощи. Джеймс заменил «Свифт» хорошей шхуной «Джулия» - «славной девицей», по выражению Эллиотта: она каждый месяц доставляла оловянную руду и обеспечивала почтовое сообщение. Британская эскадра стояла в Пенанге, Джеймс пригласил достопочтенного Генри Кеппела, который командовал «Дидоной» и вскоре стал адмиралом. Благодаря совместной борьбе с пиратством обоих мужчин связала искренняя дружба и взаимное восхищение.