Из казармы мы прямиком угодили в капиталистические “джунгли” – штамп советской газеты пришелся впору. Кстати пришлась и детская книжка – “Маугли” (“Книга джунглей”), став хорошим путеводителем по вновь обретенной и незнакомой по существу стране. Погоду в этих труднопроходимых и небезопасных зарослях делают прямоходящие шер-ханы, из-за спины их выглядывают шакалы табаки, а пошляки свободы, журналисты, снуют по верхам, “подъемля крик”, словно бандерлоги.

Наверстывая упущенное и колеся по выдуманному некогда Западу, мы обнаружили, что различие двух миров, вопреки ожиданиям, вполне соизмеримо с их же сходством, во всяком случае сходства больше, чем хотелось бы. И выбор, в конце-то концов, сводится к поискам наименьшего зла – какие уж тут молоко и мед! Правда, западные “джунгли” смотрятся лесопарком.

Вплоть до середины 80-х, пока я, в ранге экспедиционного рабочего, тыкался изнутри – от Памира до Чукотки – в границы СССР, я держался “западником”. Теперь, когда уклад России сместился на “запад” и отчасти утратил привычные координаты, мои симпатии путаются в сторонах света. Заграничные поездки подтвердили правомерность застарелого комплекса национальной неполноценности, но они же наделили более непредвзятым взглядом на отечество, попутно – на себя самого. Хороши на зависть добродетели протестантизма, но мне, к моей досаде, ближе российские двусмысленные повадки – я сам такой. Доходит до мелочей: скажем, недоверие к треску советской пропаганды распространялось и на хрестоматийные здешние красоты. Но после Нью-Йорка, Амстердама, Венеции понимаешь, что Петербург или вид на Москву с Большого Каменного моста выдерживают сравнение.

И еще: порох утопии – той или иной – имеет неограниченный срок годности, поскольку есть и всегда будут обездоленные, которым вроде бы нечего терять, и доброхоты, готовые им помочь, иногда – любой ценой. Наконец, навсегда в избытке и просто глупость, и просто злоба. Поэтому лучше по мере сил препятствовать несправедливости – не только из человеколюбия, но и в целях самосохранения: ведь охотники поднести к пороху спичку и отличиться за чужой счет – тоже есть и всегда будут. А когда займется – никому не поздоровится.

Но, может быть, наиболее обескураживающий опыт последних лет, самое неприятное для российского гуманитария открытие касается свободного и довольного человека… Впрочем, себя он вполне устраивает. Вероятно, в данный момент он апатично смотрит по телевизору какую-нибудь херню, от которой руки опускаются, и запивает это дело пивком. Имеет право. И винить в его неблагообразии уже некого: свобода.

Стал ли я счастливей, став свободным? Не уверен. Но свобода – это не про счастье, при чем здесь счастье? Свобода расширяет кругозор, подогревает чувство личного достоинства, треплет нервы и умножает познание. А кого и когда вышеназванное осчастливливало?!

Обретение свободы еще и грустно, как окончание детства с его иллюзиями, пусть даже приютскими. Но это какая-то правильная грусть – так и Маугли был невесел, уходя к людям. А питон Каа пробовал его утешить: “Сбросив кожу, мы не влезаем в нее больше. Таков закон”.

2006

Меня и зовут-то простым именем Сергей из-за старинных и упорных поползновений горожан с запросами пообщаться с природой – хотя бы в теплое время года. Дед и бабушка по отцовской линии вывозили своих детей на лето за город: снимали комнату с терраской в какой-нибудь деревне – дачных поселков тогда почти не было, загородных домов подавно. Ежегодная пытка первого знакомства с местными – белоголовыми и босоногими, курящими и матерящимися – кольками и юрками на предмет футбола, рыбалки и расшибалочки, когда тебя, чужака и буку, ко всему прочему угораздило зваться Марком, крепко запомнилась моему отцу, и он поклялся себе, что пощадит будущего сына и даст ему первое же обычное пришедшее на ум имя. Так я стал Сергеем. Правда, собственное каникулярное детство я коротал уже в академических дачных поселках, где снимали (снова же комнату-другую и террасу) мои родители. А отпрыски профессорских семейств, с которыми меня сводили те же футбол, рыбалка и иные, менее пасторальные, занятия, сами нередко носили имена с претензией, так что и мне, думаю, простили бы какого-нибудь Эдика – да поздно сокрушаться.

К обитанию вне Москвы в межсезонье меня приучили неприкаянная молодость (в пустующем дачном поселке было дешевле снять жилье), а после – женитьба: у жениной родни имелись шесть соток с летним домом. В статусе примака-латифундиста у меня открылись глаза на несколько вещей сразу. Первое. Природа, вопреки подсознательному убеждению закоренелого горожанина, не начинается с началом каникул или отпуска и не сворачивает свои декорации в аккурат через двадцать четыре рабочих дня или к 1 сентября: представление вовсю продолжается и в отсутствие публики. Причем в эти напрасные, с городской точки зрения, демисезонно-зимние месяцы – тоже есть на что посмотреть.

Далее. Орудуя колуном, бдительно прищипывая “пасынки” на помидорах и подбирая лопатой коровьи лепешки на лугу, я постиг наконец сокровенный смысл дневниковой записи Льва Толстого, что он-де не может быть счастлив без японских свиней, – но одновременно стал еще хуже понимать высказывание Маркса об идиотизме сельской жизни. (Идиотизм-то, может быть, и идиотизм, зато мои дети, в отличие, например, от меня, всю свою жизнь из года в год возвращаются под одни и те же деревья и знают их в лицо.)

А весной над компостной ямой, полной в края ровного черного праха, который еще минувшей осенью высился безобразной грудой органического мусора – сорной травы, рыбьих остовов, арбузных корок, я оценил пафос кладбищенских разглагольствований Гамлета: в городской черте его монолог звучал менее убедительно.

Я – сторонник жанровой определенности. Лету следует быть знойным, водке – сорокаградусной, сонету – в четырнадцать строк. В ладу со всем вышеперечисленным как-то само собой разумелось, что житье за городом – испытание, бравирующее неудобствами: валенками вместо тапочек, едой всухомятку, рывком, как в атаку, на двор по нужде, когда уже совсем невтерпеж, и прочей надрывной экзотикой. Но применительно к загородному жилищу мне пришлось поступиться принципами (насчет сонета и водки пока стою на своем).