Штольц посмотрел на руку: из широкой раны хлестала кровь. Зрелище показалось ему неприятным, и он перевел взгляд на Хротова. Тот ничком лежал на полу; бумаги старца загорелись от выроненной им свечи. Андрей Иванович подумал, что все-таки достиг цели своего путешествия, снова потянулся в карман и порезал пальцы осколками ампул. В его сознании заметались лихорадочные мысли об Андрюше, о милосердных русских мальчиках и неумолимом прогрессе…

На ногах был лишь Романыч. Не обращая внимания на разгорающиеся бумаги, он стоял у окна и отбивал пальцами ритм какой-то слышной лишь ему мелодии. Вбежавший Гришка передал мужику ружье и ягдташ и, присев рядом со Штольцем, зашевелил над раной губами, сплетая чуть слышные слова в ловкую скороговорку.

Романыч зарядил ружье и умело приладил франкотту к плечу. Он выцелил струфиана, почти добравшегося до кромки леса, повел ствол и взял упреждение.

– Стреляй, Родион Романыч! Стреляй! – закричал Гришка.

Хлестко ударил выстрел, и фигурка, бежавшая по грязно-белому, как старый саван снегу, стала ниже, а затем и вовсе исчезла из виду.

– Теперь подождать надо, – удовлетворенно заключил Романыч. – Зверь лечь должен.

После того как рану Штольца перевязали, а Гришка набил за пазуху немало бумаг из тех, что удалось спасти от огня, они вышли из флигеля и потропили по следу.

Цепочка отпечатков провела их через ледяной пустырь и буреломы на лесную прогалину, где лежало раненое существо, и теперь они впервые могли разглядеть его. Перед ними, распластав шесть крыльев на зеленом от крови снегу, умирал серафим.