Одно блюдо сменялось другим: грибной суп, куропатки, тонкие ломти говядины. Я вслух восхищалась тем, что повариха, которая сама ничего такого не ест, способна так классно готовить. Марта смущалась, краснела и замахивалась на Мэтью, когда тот пытался рассказывать о ее выдающихся кулинарных провалах.

— Помнишь пирог с живыми голубями? — хихикал он. — Никто тебе не сказал, что надо перестать их кормить за сутки до запекания — ну, они и добавили в начинку… — Это стоило ему подзатыльника.

— Мэтью, — взмолилась Изабо утирая слезы, — не дразни Марту. С тобой тоже случалось всякое.

— Я помню, — заверила Марта, чей английский прогрессировал час от часу. Она обнесла нас салатом, поставила между Изабо и Мэтью чашу с орехами и начала загибать пальцы. — Однажды ты затопил замок, устраивая бассейн на крыше. Потом забыл собрать подати. Была весна, ты заскучал и отправился в Италию на войну. Твой отец на коленях молил короля о прощении. А Нью-Йорк! — с торжеством вскричала она.

Вечер воспоминаний шел своим чередом, однако о прошлом Изабо никто и словом не поминал. Когда всплывало что-то, касающееся ее, отца Мэтью или его сестры, разговор грациозно уходил в сторону. Заметив это, я не стала ничего говорить. Пусть все будет так, как удобно им. Я снова почувствовала себя членом семьи — хорошее чувство, даже если семья вампирская.

После обеда мы вернулись в гостиную, где огонь пылал жарче прежнего — к вечеру в комнате стало почти тепло. Мэтью усадил Изабо, налил ей еще вина и стал возиться с проигрывателем. Мне Марта принесла чай.

— Пей, крепче спать будешь, — велела она, наблюдая за мной. Изабо тоже смотрела, как я пью.

— Вашего сбора? — Я вообще-то не люблю травяной чай, но этот был приятный, с легкой горчинкой.

— Да. Меня еще мать научила, а я научу тебя.

Зазвучала танцевальная музыка. Мэтью освобождал место, сдвигая стулья к огню.

— Voles dancar amb ieu? — спросил он мать, протягивая ей руки.

Сияющая улыбка сделала холодное лицо Изабо невыразимо прекрасным.

— Ок. — Она вложила свои маленькие руки в его большие, и они дождались начала следующей мелодии.

Фред Астер и Джинджер Роджерс рядом с ними показались бы неуклюжими. Они сходились и расходились, кружились и кланялись. Изабо отзывалась на малейшее прикосновение Мэтью, он воспринимал легчайшие намеки с ее стороны.

Под конец она присела в реверансе, а Мэтью поклонился особенно низко.

— Что это за танец? — спросила я.

— Он начинался как тарантелла, но Maman любит разнообразие, — объяснил Мэтью, проводив Изабо на место. — Так что в середине мы перешли на вольту, а закончили менуэтом, не так ли?

Изабо, кивнув, потрепала его по щеке.

— Ты всегда хорошо танцевал, — с гордостью сказала она.

— Не так хорошо, как ты, а до отца мне тем более далеко. — На лицо Изабо легла тень. Мэтью поцеловал ей руку, и она вынудила себя улыбнуться. — Твоя очередь, — объявил он, повернувшись ко мне.

— Я не люблю танцевать, Мэтью, — заартачилась я.

— Не верю, — сказал он, беря меня за правую руку. — Ты изгибаешься под немыслимыми углами, скользишь по воде в узенькой лодочке, скачешь как ветер. Думаю, что танец — твоя вторая натура.

Оркестр заиграл нечто парижское эпохи 1920-х годов — труба и ударные.

— Осторожней, Мэтью, — предостерегла Изабо.

— Ничего, Maman, не сломается. — Мэтью положил руку на мою талию и стал направлять. Я пыталась думать о том, куда ставлю ноги, но от этого все сделалось еще хуже.

— Расслабься, — шепнул мне Мэтью, нажав чуть крепче. — Не надо вести, предоставь это мне.

— Не могу. — Я вцепилась в его плечо, как в спасательный круг.

— Отлично можешь, — сказал он, кружа меня. — Закрой глаза, ни о чем не думай, положись на партнера.

В его руках это оказалось не так уж и трудно. Не видя кружащейся колесом комнаты, я в самом деле расслабилась и перестала беспокоиться, что мы на что-нибудь налетим. Движение наших тел в темноте начинало доставлять удовольствие. Я сосредоточилась не на собственных па, а на подсказках его рук и ног. Танец колыхал меня, как вода.

— Мэтью, — снова позвала Изабо. — Le chatoiement. [44]