Шрифт:
Он самодовольно хмыкнул.
— Может, поспишь теперь?
— Ну уж нет. — Я заставила его лечь навзничь. Он, заложив руки за голову, смотрел на меня с той же ухмылочкой. — Теперь моя очередь.
Я исследовала его не менее тщательно, чем он меня. Вскоре мое внимание привлекла метка в виде белого треугольника на бедре. Присмотревшись, я обнаружила на груди другие странные знаки — одни напоминали снежинки, другие крестики. Все они таились глубоко под кожей и потому не сразу бросались в глаза.
— Что это, Мэтью? — Я потрогала особенно крупную снежинку под левой ключицей.
— Шрам. — Он скосил глаза, чтобы видеть, о чем я спрашиваю. — Этот оставлен мечом, острием меча. На Столетней войне, что ли — не помню уже.
Я скользнула повыше, согревая его собой.
— Шрам, говоришь? Повернись-ка.
Он, покряхтывая от удовольствия, лег на живот.
— Ох, Мэтью. — Мои худшие опасения подтвердились: на спине и на ногах я нашла десятки, если не сотни, отметин.
— Что? — Он повернул ко мне голову, увидел мое лицо и сел. — Ничего страшного, mon coeur. [57] Всего лишь травмоустойчивое вампирское тело.
— Их так много. — Вот еще один, у плеча.
— Вампира, как я уже говорил, убить трудно, но всех отчего-то так и тянет попробовать.
— Тебе было больно?
— Ты знаешь, что я испытываю удовольствие — значит, и боль тоже. Но все это быстро зажило.
— Почему я их раньше не видела?
57
Сердце мое (фр.).
— Смотреть нужно пристально, при верном освещении. Тебе неприятно это зрелище?
— Шрамы? Нет, что ты. Просто очень хочется добраться до тех, кто тебя наделил ими.
Тело Мэтью, как и «Ашмол-782», представляло собой палимпсест — под гладкой поверхностью скрывалось богатое тайнами прошлое. Я содрогнулась при мысли обо всех войнах, на которых сражался Мэтью, объявленных и необъявленных.
— Довольно тебе воевать. — Мой голос дрожал от гнева и жалости. — Хватит.
— Ты немного опоздала, Диана. Я воин.
— Нет. Ты ученый.
— Воином я был дольше, и убить меня трудно — вот тебе доказательство. — Шрамы, как свидетельство его несокрушимости, и впрямь успокаивали. — И почти все мои противники давно умерли, так что уймись.
— Чем же тогда прикажешь заняться? — Я натянула простыню на голову, как палатку. Тишину нарушали только наши редкие вздохи и треск огня. Я притулилась к Мэтью, закинула на него ногу. Он смотрел на меня, закрыв один глаз.
— Вот, значит, чему теперь учат в Оксфорде?
— Это магия. Я от рождения знала, как сделать тебя счастливым. — Мне хотелось думать, что это правда: я инстинктивно чувствовала, где и как прикоснуться к нему, когда быть нежной и когда дать волю страсти.
— Ну, если магия, то я еще больше рад провести остаток своих дней с ведьмой, — промурлыкал он.
— Моих дней, ты хочешь сказать.
Мэтью подозрительно притих. Я приподнялась, чтобы видеть его лицо.
— Сегодня я чувствую себя на все тридцать семь — а на будущий год мне, боюсь, исполнится тридцать восемь.
— Не понимаю, о чем ты.
Он прижался подбородком к моей макушке.
— Больше тысячи лет я жил вне времени, но после нашей встречи стал замечать его ход. Вампиру легко забыть о таких вещах. Вот почему Изабо так одержима газетами — ей нужно знать, что вокруг нее, неизменной, что-то постоянно меняется.
— Раньше ты этого не испытывал?
— Несколько раз, мимолетно. В бою, например, — когда боялся, что могу умереть.
— Значит, это чувство возникает не только из-за любви. — Мне становилось не по себе от всех этих разговоров о войне и о смерти.
— Моя жизнь обрела начало, середину и конец. Все минувшее было только преамбулой. Теперь у меня есть ты. Когда-нибудь ты уйдешь, и моя жизнь будет кончена.
— Не выдумывай, — поспешно сказала я. — У меня в запасе всего-то несколько десятилетий, а у тебя вечность.
— Посмотрим, — сказал он, поглаживая мое плечо.