— Я понимаю, — смирился Сенькин.

— Тогда зачем же держать палец на спусковом крючке? — зловещим тоном спросил генерал.

— Для того, чтобы не пострадали другие наши разведчики и их агенты в той стране, куда будет командирован будущий резидент Поляков.

Этот ответ вконец рассердил Изотова, он поморщился как от зубной боли и, выдавив злую улыбку, спросил:

— А почему вы сказали, что я буду возражать против вашей версии в отношении полковника Полякова? С чего вы это взяли?

В тоне, которым генерал произнес это, Сенькин ощутил угрозу и потому с тревогой ответил:

— Да потому что, идя к вам, я понимал, что никто из наших руководителей не ждет и не хочет, чтобы появилось грязное пятно на коллективе. Уверен, что и вы не хотите этого. Вот и все мое объяснение.

Изотову хотелось продолжить расспросы Сенькина, но он вспомнил, что ему пора выезжать в Генштаб, и потому предостерегающе заговорил:

— Поймите меня правильно, Анатолий Борисович, я не рекомендую вам распространяться о своих ничем не подкрепленных подозрениях. Огласка же их ничего, кроме вреда, не принесет. И вам, и Полякову.

— А я и не распространялся. Сообщил вот только вам, чтобы вы знали о моих личных подозрениях.

— Вот и хорошо! — обрадовался генерал, потирая руки. — У вас есть еще вопросы ко мне?

— Нет, Сергей Иванович, — спокойно ответил Сенькин. — Разрешите идти?

— Да, вы свободны.

Изобразив удовлетворение от состоявшегося разговора, полковник Сенькин поспешил ретироваться за дверь, бросив на ходу всего два слова:

— До свидания.

Склонив голову, генерал Изотов надолго задумался, глядя в окно. В конце концов он решил для очистки совести поставить в известность о подозрениях Сенькина заместителей начальника ГРУ Бекренева и Павлова.

Несколько дней Сенькин переживал из-за того, что сообщил Изотову о своих подозрениях, ведь этим он поставил под удар прежде всего самого себя: теперь ему могут зарубить планировавшуюся долгосрочную загранкомандировку. Разговор с начальником управления кадров оставил у него пренеприятный осадок. «Но ничего, главное — доложил и дал понять Изотову, что провалы в Америке были не случайны. А он пусть теперь думает», — успокаивал он себя.

Несмотря на это в сердце Сенькина надолго поселилась тревога, которая все больше разрасталась из-за того, что его подозрения могут не подтвердиться. С каждым днем вокруг, казалось, образовывалась глухая пустота, хотя рядом — и на работе, и дома — находились все те же хорошие люди. Но поделиться с кем-либо из них своими догадками о причинах провалов в США и о состоявшемся разговоре с Изотовым он не мог из опасения навлечь на себя неприятности. Единственным человеком, которому он мог излить свою душу и рассказать обо всем, был полковник Гульев, который тоже хорошо знал Полякова по совместной с ним работе в Нью-Йорке в первую командировку.

Между тем продолжавшиеся тогда аресты и судебные процессы в США над советскими нелегалами, которых не успели перебросить в СССР или вывести в другие страны, встревожили весь оперативный состав ГРУ. То, что произошло это из-за предательства кого-то из своих, сомнений ни у кого из сотрудников военной разведки не было. И это обстоятельство еще больше побуждало Сенькина к откровенному разговору с начальником направления Леонидом Александровичем Гульевым. Тот без колебаний согласился принять его.

Они встретились в кабинете Гульева. Помня о предупреждении Изотова о том, чтобы впредь не распространяться о подозрениях в отношении Полякова, Сенькин начал разговор о совершенно другом, малосущественном в их работе. При этом все время держался как-то скованно и неуверенно, потом неожиданно спросил:

— Скажи мне, Леонид Александрович, какого ты мнения о Полякове?

Полковник Гульев удивился: с чего бы это он спрашивает о нем?

— Да как тебе сказать? Сложный он человек. Высокомерный, резкий и с завышенными амбициями. По характеру вспыльчив и груб. В Нью-Йорке мы все сторонились его, боялись, что может облаять ни за что ни про что. Однажды он попросил меня подготовить и отправить нашему агенту письмо.

Выполняя его поручение, я забыл наклеить на конверт марку с обусловленным рисунком. Письмо ушло, а марка осталась у меня. Она до сего времени находится в моем альбоме для марок. Я тогда мог бы, конечно, промолчать, что письмо отправлено без марки, но я все же доложил ему об этом. Если бы ты видел и слышал, что тогда началось: маты-перематы, оскорбления сыпались одно за другим. Как только он не обзывал меня — и коновалом, и безмозглой курицей, и бог знает кем еще. Грозился даже откомандировать в Москву, потом дня через два или три смирился и сказал: «Счастье твое, что письмо было не «боевое», а «учебное»». Что дальше было, ты знаешь: я не потерпел его оскорблений, сообщил кому следует. С тех пор наши пути-дорожки разошлись навсегда. Он остался в нелегальном управлении, а меня перевели в легальную разведку.