— Нет, — равнодушно ответила она. — Делать мне там нечего. Эти вертихвостки крутятся здесь, чтобы начальству угодить.

— Это вы зря на них наговариваете, — возразил Бокаушин. — И зачем, освободившись, они станут нам угождать? Какие мы теперь для них начальники?

Рыжова сдержанно улыбнулась.

— А я вам скажу — зачем, гражданин начальник. Кто хоть раз побывал здесь, все равно снова сюда же и вернется. Раз сломался человек, — у него этот разлом уже навсегда.

— Видел я таких, — сказал Бокаушин. — Но есть ведь и другие. Те, что отбывают свой срок, выходят на свободу и становятся вполне уважаемыми людьми.

— Так я и знала, что вы меня для «морали» вызываете, гражданин начальник, — вздохнула Рыжова. — Подумайте сами, — как же это я — я, и вдруг стану уважаемым человеком?! Оставили бы вы меня в покое! А то — еще лучше отправили бы в тюрьму, в одиночку!

И она уставилась в окно. Бокаушин понял, что бесполезно продолжать этот разговор, по крайней мере, сейчас. Он отпустил Рыжову, но не забыл об этой заключенной с трудной и сложной судьбой.

Как-то, читая личное дело Рыжовой, Бокаушин обратил внимание на один рапорт. В нем говорилось, что когда Рыжову конвоировали в суд, какой-то молодой человек пытался передать ей носовой платок и плитку шоколада… Как выяснилось потом, этот человек жил неподалеку от Джамбула, а работал комбайнером.

Факт не такой уж примечательный. Однако опытный воспитатель разыскал парня и написал ему письмо. Так и так, мол, дорогой товарищ, ваша уважаемая Мария Рыжова содержится в колонии, трудно ей, она нуждается в моральной поддержке, если вам не безразлична ее судьба.

Ответное письмо пришло быстро. Но Борис Павлович не сразу показал его Рыжовой.

Марии и в самом деле было худо. Она гнала от себя воспоминания, но никуда не могла уйти от той роковой ночи.

…Окровавленная и избитая, Мария еле пришла в себя. На узкой кровати лежал ее муж, Тимофей, пьяный, в грязных брюках.

Избив ее, он, как был, свалился и уснул. А их маленький сын оказался под ним. «Мальчик же задохнется!» — с ужасом подумала она и начала тормошить тяжелое бесчувственное тело, чтобы высвободить ребенка. Тимофей пошевелился, открыл глаза. Чугунные кулаки, те самые кулаки, которые столько раз оставляли кровоподтеки на ее теле, с хрустом сжались. Муж снова готовился бить ее жестоко, исступленно. «Больше так жить нельзя», — мелькнула у нее отчаянная мысль, и тут Мария увидела на постели нож, очевидно, выпавший из кармана мужниных брюк. Рука сама потянулась к финке, и молодая женщина с силой ударила его, Тимофея, но острие, напоровшись на что-то твердое, скользнуло и нож вонзился в тельце ребенка…

Здесь, в колонии, начальник все время внушает ей, что люди простят, если она изменит свое поведение, станет другой. Ну, а кому, кому это нужно, если она, Мария Рыжова, станет на путь исправления? Мужу? Он ею давно проклят, и нет его больше в ее жизни. Сыну? Его не вернешь. Людям? Они все равно не поверят. Так теперь — чем хуже, тем лучше! И пропади оно все пропадом!

В зарешеченное окошечко ровными струйками проникают солнечные лучи. Где-то она уже видела такую картину, когда вот так же осторожно солнечные стрелы били в окно. Ах, вон когда! В доме у стены, на чердаке, где она жила после смерти матери, оказавшись совсем одинокой. Степа тогда сказал: «Будешь жить у нас на чердаке. Там настоящая комната».

Мария согласилась. Но прожила здесь недолго. Ее удочерила тетя, и встретились они со Степаном через несколько лет уже в техникуме…

А странный какой-то этот Степан. Однажды сказал, что любит, а сам тут же убежал и долгое время на глаза не показывался.

…Когда Рыжова, отбыв очередное наказание опять-таки за нарушение режима, пришла в бригаду, все почему-то с ней были обходительны. А бригадирша как-то очень просто сказала: «Давай, Марийка, за работу. Мы здесь без тебя решили в передовиках ходить».

В тот день они штукатурили стены будущей швейной фабрики. Рыжову поставили просевать песок. Сначала дело шло хорошо, но к обеду Мария с непривычки утомилась. Присела отдохнуть. Подошла бригадирша.

— Устала?

— Да. Спина разламывается, повернуться не могу.

— Это хорошо, — успокоила ее пожилая женщина. — Я тоже поначалу уставала, а потом ничего, втянулась.

Вечером, когда они вернулись в общежитие, ее позвали к начальнику колонии. «Ну, опять…» — громко сказала она и пошла к выходу.

На этот раз Бокаушин не стал расспрашивать о жизни. Он только, подавая письмо, сказал:

— Здесь вас касается, Мария Григорьевна. Прочитайте.

Рыжова почему-то покраснела и, даже не присев на предложенный стул, стала читать.

В письме говорилось: «Уважаемый товарищ Бокаушин! Очень рад, что Маша честно искупает свою вину… Вчера я разговаривал с председателем колхоза, он пообещал мне отпуск. Так что я, возможно, приеду в колонию…»

Дальше Рыжова уже не могла читать. Комок подступал к горлу, а глаза застилал туман. И снова она услышала голос начальника: