Люба прибавила шаг без ответного слова.

Под вечер явились Петро с Катериной.

Сидели за столом в саду, выпивали, закусывали как положено.

Дошло до песен. Я затянул «Катюшу», в честь жены Петра. Ганнуся подпевала.

Люба бегала в хату то за тем, то за тем, громко смеялась без повода. Петро каждый раз поворачивал голову на ее звук, как петух. Она вроде подавала ему сигнал, где находится каждую данную секунду.

Диденко сразу сильно выпил, но спать отказывался. Наливал себе еще.

Потом сказал:

— Мишко, гад ти останнш, иди до мене у прийми. Тут же ж рай. Чистый рай. У колгосп не пiдеш, Hi, не пiдеш. Що тoбi там робити? Нема чого. Анi влади там, анi страху для твое! дугш скаженої. Toбi тут краща робота є. Будеш пiстолетом махать. Як твiй батько. Уci тебе боятися будуть. Уci! I Люба твоя, i дiти. I Петро. Будеш його боятися, Петро?

— Буду, а як же ж, — Петро ответил сразу, как обычно отвечают пьяному.

Я тоже подключился:

— Приїду до вас, Микола Iванович. Обовязково приїду. Буду дiльничним. Ото ж нарештi в Рябин! порядок настане. Усi боятимуться. А ви — нi? Гадаєте, що для вас виняток зроблю? Зась. Ніяких винятків. Ні-я-ких!

Шутка закончилась неважнецки.

Диденко упал на доску стола всей грудью. Я еле успел подхватить литровую бутыль: на треть самогонки еще осталось.

Диденко вдруг вскинулся.

Закричал, как скаженный:

— Геть з моєї хати, паскуда! Геть! Геть! — Причем махал кулаками.

Дети испугались и заплакали. Петро их успокаивал.

Люба смотрела безучастно.

Катерина дергала Петра за рукав, чтоб бросил детей и помог увести Диденко в хату. Дети не отпускали слепого.

Я кое-как отвел пьяного в хату. Уложил на пол. Туда, где спали дети. Потом передумал и вытащил старика на двор, туда, где он дремал днем, — в высокую траву под вишней.

Посмотрел на Диденко, который растянулся на траве, и удивился, что второй раз за короткое время ношу с места на место человека.

Меня окликнул Петро. Самогонка у нас оставалась, надо было допить.

Детей уложили спать. Люба тоже легла.

Катерина одна пошла домой, на прощанье погладила по голове мужа.

Меня попросила:

— Як дуже напєтеся, не пускайте мого з двору. Буде усю ніч вештатися по селу. Людям заважати. Покладіть десь тут. А краще не давайте йому пити. Він не вміє.

Ушла, оставив Петра, вроде оставила неживую вещь, за которую опасалась, что ее не то чтоб украдут, но могут пристроить не на место. Ей потом шукай.

Петро выпил стопку и больше не притрагивался. Я пил добросовестно. Петро пел. Голос у него был некрасивый, не сильный. И вообще.

Пел и поворачивал голову и спину в сторону хаты. Я думал: «Ну что ты там углядишь, несчастный калека, „видно, хоч голки збирай“. Ну что тебе видно, что тебе видно, что ты на чужую жену бельма бесстыжие наводишь. Был бы ты зрячий, я б тебе показал „голки“».

И я сказал где-то на третьем куплете: — Хорошо поешь, Петро. Красиво. Зарабатывать не пробовал? Пел бы, а люди б давали что ни то. Ты тут, у Диденко, и столуешься харчами, на мои гроши купленными? Любочка вкусно готовит. Пробовал? Нравится?

Петро заткнулся на полуслове. Сказал как ни в чем ни бывало трезвым языком: — Я дома їм. Твоя їжа мені ні до чого. Мене з неї виверне. А співати за кусок хліба — було.

Співав. Давали. Чужі давали. Тут не дадуть. Тут нічого нікому не дадуть.

Встал и пошел, чуть, правда, неровно. Но калитку нащупал сразу.

К Любе я не притронулся. Назавтра наметил разговор. В общих чертах.

Пункты такие.

Во-первых. Что происходит между нами: между мужем, то есть мной, и женой, то есть Любой.

Во-вторых. Выбросила ли Люба из головы заразу, которую ей Довид вдолбил.

В-третьих. Больше нельзя терпеть отношения без определения.

Люба ответила на все поставленные пункты.

Она сказала, что между нами происходит нормальная жизнь. Раньше она меня любила слепо, от восхищения и моей силы. Теперь она любит спокойно и видит в прошлом некоторые недостатки и недоработки с моей стороны. Например, я сильно переменился за год. Стал нервный, уделяю ей нежность, но с нажимом, вроде Люба мне что-то должная. А она не должная. От этого и недоразумения. И переживания, не нужные никому.