Свой особый успех в тот вечер я связываю с Оскаром Уальдом. который в ту пору пребывал на пике славы. Интересно отметить, что после этого званого ужина он написал знаменитую «Женщину, лишенную важности». Но когда его толстые руки просунулись через дыры в занавеси и легли передо мной на подушечку, я и подумать не мог, что они принадлежали такому великому человеку. Это были ничем неприметные ладони.

Впрочем, меня удивило различие знаков на левой и правой руках. Не зная, с кем говорю, я пояснил собеседнику, что левая рука всегда отражает наследственные склонности, в то время как правая ладонь показывает развитые или приобретенные характеристики. Когда мы используем левую сторону мозга, нервы уходят от нее в правую руку, поэтому правая ладонь показывает нашу истинную природу и отражает развитие индивидуальности. В данном случая я указал, что левая ладонь обещала необычную судьбу с постоянным и ярким успехом. Но на правой руке его карьера ломалась и рушилась в определенный период времени. Почти забыв, где нахожусь, я подытожил свои наблюдения следующей фразой:

— Ваша левая ладонь — это рука короля, но правая ладонь говорит о том, что король отправит себя в изгнание.

Владелец рук не стал смеяться над моими словами.

— Вы можете назвать мне этот период? — спросил он.

— Через несколько лет с сего дня, — ответил я. — Между сорока одним и сорок двумя годами.

Из толпы гостей послышался смех.

— Неплохая шутка! — крикнул кто-то.

Но Уайльд повернулся к ним и мрачно повторил:

— Левая ладонь — это рука короля, но правая ладонь говорит о том, что король отправит себя в изгнание.

Затем он молча вышел из залы и покинул дом, в котором проходил званый ужин. Хотя прием подходил к концу, Бланш ужасно расстроилась тем, что сей лев общества ушел из-за моих нелепых слов» (я впервые видел ее такой сердитой). Она сказала мне, что я слишком приземлен для забав в ее компании. Занавес сняли, начался ужин, а мне пришлось отправиться домой.

Я не встречал Оскара Уайльда до начала слушания судебного дела, которое оказалось фатальным для него. Перед первым заседанием он пришел ко мне и спросил, «находится ли разрыв по-прежнему на том самом месте». Я подтвердил приближение кризиса, однако указал, что его судьба не будет сломлена. Он тихо поблагодарил меня и, уходя, сказал:

— Мой добрый друг, вы прекрасно знаете, что Судьба не держит на своих путях дорожных ремонтников.

После этой встречи я исколесил полмира и красивым летом 1900 года в Париже на всемирной выставке снова увиделся с Уайльдом. Мы с друзьями сидели на террасе одного из ресторанов, когда мимо нас прошел тощий мужчина, который сел за дальним столиком. Я бы не узнал его, но кто-то из моих друзей воскликнул:

— Смотрите! Это Оскар Уайльд!

Я тут же поднялся и сказал своим спутникам:

—Мне нужно поговорить с ним о некотором деле.

—Если вы сделаете это, — предупредил один из моих знакомых, — то больше не возвращайтесь за наш столик.

Я поклонился, подошел к Уайльду и протянул ему руку. Отвергнутый обществом, он был поражен моим поступком и даже заплакал.

— Мой милый друг, вы так добры, — сказал он. — Сейчас все травят меня, как паршивую собаку. Спасибо, что подошли ко мне.

Мы долго говорили друг с другом — говорили, пока не закончилась музыка, пока звуки голосов и шарканье ног не затихли и выставка не погрузилась во мрак. Он поведал мне о судебном деле, о совершенной ошибке, о жизни в тюрьме и радости освобождения. Затем Уайльд рассказал о своем безнадежном отчаянии, злых взглядах и презрении старых друзей, о невозможности вернуться в высший свет. Он говорил об этом, словно читал завещание, написанное кровью.

Было бы бессмысленно сулить ему какие-то надежды. Его великий ум отверг бы такую подачку. Он познал ужасную реальность жизни — ту грубую истину, которую Судьба уготовила ему.

Внезапно после всплеска слов, где пена и вздор были снесены могучим течением чувств, река его мыслей убрала наносы условностей и дала ему новую идею. Он вскочил на освещенный луной парапет, и четко очерченный контур его фигуры навис над Сеной, которая с шипением неслась внизу. Я схватил его за руку, но он повернулся ко мне и с печальным смехом произнес:

— Нет, юноша, они не скажут, что Оскар лишил себя жизни. О, как завыли бы эти собаки! Как запестрела бы пресса подробнейшими описаниями моей кончины! Только Богу известно, что я переживаю из-за их травли. Но эта ночь дала мне мужество посмотреть им в лицо и ждать, пока боль — и гибель — с каждым днем становятся все ближе. Если до нынешнего вечера вы не совершили ни одного доброго поступка, то знайте, что сегодня сделали это своей симпатией ко мне. Вы вошли в мою долину печали — в мой Гефсиманский сад, в который все когда-нибудь ступают... Он судорожно вздохнул.

— Я рад, что одолел депрессию. Ваше присутствие вызвало прошлое из могилы. Вы помните ту ночь у Бланш — ту ночь, когда я был на пике славы? И вы уже тогда предрекли мое падение. Как часто с тех пор я думал об этом, когда щипал паклю и смотрел на свои руки, разглядывая знак Судьбы. Почему я не принял тогда вашего предостережения? Сегодня вы снова оказали мне услугу и привели меня обратно к самому себе. Но позвольте мне удалиться. Я отправлюсь домой по тихим улицам. Надеюсь, мы еще встретимся в этой большой деревне.