— Что же, — с сожалением заметил отец, — не хочет — не будет, А напрасно: пельмени такие вкусные.

О, конечно, они чертовски вкусны, эти кусочки вареного теста, набитые розовым мясом, которые эти глупцы поливают уксусом! Разве поливают их уксусом, безумные люди! Их едят с молоком и посыпают сверху перцем и глотают, точно волшебный огонь, мгновенно оживляющий кровь.

Мысли Тани проносились в мозгу, подобно маленьким вихрям, хотя сама она строго глядела на свою тарелку, где уже остывали пельмени. И голова у нее тихо кружилась, потому что дома она не ела ничего и потому что у нее были здоровые плечи и крепкие руки и крепкие ноги, и только сердце ее не знало, что же ему нужно. И вот пришла она сюда, как слепая, в этот дом, и ничего не видит, ничего не слышит, кроме биенья своей крови.

«Может быть, спор о науках немного успокоит меня», — подумала Таня.

Но ничего не приходило ей в голову.

— Папа, — сказала она, — а верно, что селедки в море соленые? Так говорил мне Коля. Он вовсе не признает зоологии.

— Что такое, не понимаю? — спросил отец.

Коля перестал есть. Он вытер ладонью губы и провел рукой по своему лицу, выражавшему крайнее изумление. Он никогда этого не говорил. Однако изумление его быстро исчезло, как только он вспомнил, что еще утром решил ничему не удивляться — ни тому, что сделает, ни тому, что скажет Таня.

И через мгновение он снова спокойно и неподвижно смотрел на Таню чистыми глазами, в которых как будто с глубокого дна поднималась тихая усмешка.

— Да, не признаю, — сказал он. — Что это за наука: у кошки четыре ноги и хвост.

Лоб и щеки Тани побагровели. Она отлично знала, о какой кошке он говорит.

— А что же ты любишь? — спросила она.

— Математику люблю… Если две окружности имеют общую точку, то… Литературу люблю, — добавил он.

— Литературу, — повторила Таня. И хотя у нее душа была склонна к искусствам и сама она любила Толстого и Диккенса, а еще больше любила Крылова и Гоголя, однако с презрением сказала: — А! Что это за наука: «Осел увидел соловья»?

Так говорили они, не улыбаясь своим собственным шуткам, с глазами, полными презрения друг к другу, пока отец, который не мог уяснить себе их спора, не сказал:

— Дети, не говорите глупостей. Я вас перестаю понимать.

А голова у Тани все кружилась, громко стучало в ушах. Она хотела есть. Голод мучил ее. Он разрывал ей грудь и мозг и проникал, казалось, в каждую каплю крови. Она закрыла глаза, чтобы не видеть пищу. Когда же открыла их, то увидела, что со стола уже убирают. Убрали миску с пельменями, убрали хлеб и соль в стеклянной солонке. Только ее тарелка еще стояла на месте. Но и за ней уже потянулась Надежда Петровна. Таня невольно придержала тарелку рукой и тотчас прокляла свою руку.

— Ты что? — спросила Надежда Петровна. — Может быть, пельмени оставить тебе?

— Нет, нет, я только хотела дать собаке несколько штук. Можно?

— Сделай милость, — сказал отец, — отдай хоть всю тарелку, ведь это все твое.

Таня, нацепив на вилку несколько штук уже холодных пельменей, вышла на крыльцо. И здесь, присев на корточки перед старой собакой, она съела их один за другим, обливая слезами каждый.

А собака, ничего не понимая, громко лаяла. И этот громкий лай помешал Тане услышать шаги за спиной. Руки отца внезапно легли на ее плечи. Каким пристальным взглядом посмотрел он в ее глаза и на ресницы!

— Я видел все сквозь эту стеклянную дверь, — сказал он. — Что с тобой, родная Таня? Какое у тебя горе?

Он поднял ее над землей и подержал так, будто на собственных руках хотелось ему взвесить, тяжело ли это горе дочери. Она потихоньку оглядывала его. Он казался ей еще очень большим и далеким, как те высокие деревья в лесу, которые она не могла охватить сразу глазами, она могла только прикоснуться к их коре.

И Таня легонько прислонилась к плечу отца.

— Скажи мне, что с тобой, Таня, — может быть, я помогу. Расскажи, чему ты бываешь рада, о чем грустишь и о чем ты думаешь теперь?

Но она ему ничего не сказала, потому что думала так:

«Вот у меня есть мать, и дом у меня есть, и обед, и даже собака, и кошка, а отца у меня все-таки нет».

Разве могла она сказать ему это, сидя у него на коленях?

Разве, сказав ему это, она не заставила бы его измениться в лице, может быть, даже побледнеть, как не бледнел он перед самым страшным штурмом — храбрый человек?

Но в то же время разве могла она знать, что теперь — спал ли он, бодрствовал ли — он не отбрасывал мысли о ней, что с любовью он произносит ее имя, которое забывал столько лет? Что даже в эту минуту, держа ее на коленях, он думал: «Уплыло мое счастье, не качал я ее на руках»?

Что могла она знать?

Она только прислонилась к нему, прилегла немного на грудь.

Но сладко! Ах, в самом деле сладко лежать на груди у отца!

Хоть теперь не весна и крыльцо было влажно от холодных дождей, и тело дрогло под легкой одеждой на воздухе, но и в позднюю осень, в этот час, Тане было тепло. Она сидела долго с отцом, пока над дорогою в крепость, над беленными известкой камнями, над домом со стеклянной дверью зажигались ее родные созвездья.