Шрифт:
В самом деле — полк приближался к месту, выбранному проводниками для полуденного отдыха, и вскоре совершенно скрылся в пойменном леске у светлого ручейка. Тут воины спешились и стали стягивать с себя брони, разводить костры и готовить кашу, зная, что вокруг на много вёрст чужих людей нет и они могут поесть в безопасности. А наевшись и напившись чистой воды, засунули ложки за голенища и развалились на траве, обсуждая слова своего воеводы:
— Наш-то сегодня разговорился! Говорит, что с нами ему татарин не страшен! — рассуждали одни.
— Наш-то дядьку своего называет с «вичем», не чинится, — говорили другие {13} . Вишь-ты, не хочет куда глаза глядят скакать, ведет с разумением, без суеты.
— Нашему-то жарко с отвычки, — объясняли ветераны. — Всю зиму гонял казанца по глубоким снегам, намерзся, так ему степь пеклом кажется. — И рассказывали новичкам о том, сколь их воевода мудр, и острозрителен, и от младости своей в богатырских вещах искусен. Уже в том, как произносилось у костров слово НАШ, звучала высшая степень доверия и симпатии к командиру.
13
Упоминание отчества с «вич» на конце считалось привилегией знати, об остальных говорили: Иван Иванов сын; к человеку обращались «Иван Иванович», когда хотели выразить особое уважение.
— Наш-то не слезает с коня, почитай, пятнадцатый год, — говорил у одного из костров старый одноухий дворянин, окружённый набившимися на полянку новобранцами. — Он татарина как свои пять пальцев знает. Помню, ещё когда Шуйский Бельского свергнул, Иван Васильевич тогда уже на границе командовал.
— Бились мы в то время всё больше с казанцами, — продолжал рассказчик, — хотя и крымский временем досаждал. В 1539 году сидели мы в Муроме, а царь казанский Сафа-Гирей к городу приступал великими приступами — думали, что всем нам тут пропасть: московские полки что-то долго на помощь нам собирались. Спасибо, прискакали Иван Фёдорович Стрига-Ряполовский да наш Большой с полком, прогнали царя с позором и убытком. А на другое лето те воеводы сидели с нами в Муроме, приходу царя ждали да побили его вдругорядь. Тогда я к Ивану Васильевичу служить пошёл.
На следующий год собирались мы на казанского царя в конной рати, на Нижний Новгород и по Волге-матушке, но не пошли. Принес весть станишник из Рыльска, что идут царь крымский Сан-Гирей с сыном его Мин-Гиреем и многими людьми крымскими, турецкими, ногайскими, с пищалями и пушками к берегу, к Оке-реке. В те поры дали нашему Ивану Васильевичу Сторожевой полк. Только отличиться мы не успели: посекли ханское воинство князья Семён Иванович Микулинский-Пунков да Василий Семёнович Серебряный из Серпухова и Тулы, нам не оставили.
Хранили мы тогда границу на казанской украине: главный полк стоял во Владимире, а мы-то к границе поближе, сначала в Сторожевом полку, а потом повысились — стали в Передовом. Да наш-то на места {14} не очень смотрел: товарищ его в Левую руку перебрался, а Иван Васильевич опять в Сторожевой пошёл, хотя другие отказывались. Лихое было тогда время: зимой и летом с казанцами рубились на границе крепко.
В 45-м году по весне ходили мы Передовым полком к Казани на судах, полой водою. Уж на что были удалые воеводы — в Большом полку Семён Иванович Микулинский-Пунков, в Сторожевом Давыд Фёдорович Палецкий, с вятскими людьми Василий Семёнович Серебряный, — а наш был лучшим. Сильно тогда погуляли под Казанью, и царь нас наградами не обидел. Ездил я тогда с нашим-то в Москву, был на его дворе, за одним столом с воеводою сидел.
14
Места — чины и должности, занимаемые представителями одного рода по сравнению с другими фамилиями. Занятие меньшего места считалось «порухой чести», ибо впоследствии представители рода не могли назначаться на более высокие места, «утягивались» иными родами на более низкий уровень на основании такого «местнического случая».
— Врёшь! — загалдели молодые дворяне. — Хвастаешь! Как же ты, простой, за боярский стол садился? Нешто боярину с тобой сидеть вместно?!
— А вот и не вру, — продолжал рассказчик, не обращая внимания на дерзостные речи слушателей. — Знамо, тогда наш воевода боярином не был. Окольничество пожаловал ему царь в 48-м году, а боярство по казанском походе 50-го года. В то время всех нас, кто в бою отличился, сажал Иван Васильевич за свой стол, да и потом не чинился. Человек он широкий — один пировать не любит. Как окажется в Москве и войдет на свой двор — сейчас велит ворота долой и давай кормить-поить всех, кто ни пожелает, нищих велит собрать и самолично им пироги раздает. А старых товарищей в баньку зовёт и в высоких теремах потчует.
Простые-то дворяне ныне за высокий хозяйский стол не вмещаются, однако же всем гостям у Большого в хоромах почет и уважение: сам ходит и посматривает, все ли довольны, а подарков-то без счета раздаёт! Вот крымского побьём — сами его хлебосольство увидите. Только трусов наш воевода не жалует, тут берегись — велит во дворе с холопами посадить!
— А в каких ещё походах наш Иван Васильевич прославился, расскажи, — запросили дворяне, видя, что старик укладывается на ватнике поудобнее, явно собираясь соснуть. — Ты ведь, чай, всё время с ним был и во всех подвигах участвовал?!
Лесть оказала обычное своё действие, и, поборов сонливость, ветеран продолжил речи.
— Как я говорил, в 48-м нашего окольничьим пожаловали. Было это зимой, когда царь Иван Васильевич в поход на Казань пошёл. Да только настала тогда оттепель, и с полпути полки назад поворотили. А воевода наш был при самом государе в большой чести. Очень его царь ласкал и совета почасту спрашивал.
В другой поход к Казани, было это в году 50-м, пустил государь Шереметева с воинскими людьми впереди себя из Владимира, где мы тогда стояли, в Нижний Новгород, а потом и по Волге. К Казани дошли мы, дал Бог, здорово, и у Поганого озера всем полком окопались. Иван Васильевич сам пушки наводил и казанские надолбы из них разбивал. На штурм он впереди нас шёл — казанцы, мнится, только по нему и стреляли из всего оружия, а нам мало попадало. Сильно воеводу изранили в руки и ноги стрелами.