Часов около двух Григорий Дмитриевич напомнил, что прямо из-за стола уезжает в деловую поездку, на Урал. Вскоре под домом раздался тирлинькающий автомобильный сигнал, и отец выскочил на улицу как был, в сорочке с закатанными по локоть рукавами. Саша вышел следом, якобы в туалет.

— Митрич, — услышал он в приоткрытое для вентиляции окно. — Валентина Олеговна сёдни моей звонила, пытала страшной пыткой: правда мы уехали или нет. Моя-то отпиралась, как партизан.

— Не проговорилась, нет?

— Не. Это точно. Я рядом сидел. Только, Митрич, если твоя, пока нас нету, опять приступится, моя же и сболтнуть может. Бабье дело такое, знаешь, языкастое.

— Вот что, Стасик, из гостиницы позвонишь ей, скажешь, что с меня магарыч, если будет язык за зубами держать. Для Вали мы с тобой уехали вчера, и точка.

После того Нового года Саша видел отца еще несколько раз. Веселый огонек вспыхивал, но не так ярко.

— Надо бы как-нибудь посидеть, а, сынок? — говорил отец торопливо и непременно добавлял: — Не сейчас. Дел по горло.

Сахар он гонял уже несколькими машинами, изредка — для контроля за водителями и поддержания деловых связей на местах — отправляясь на закупку лично. Начал строить дом, денег в кассе иногда не хватало, и Григорий Дмитриевич занимал под пятнадцать процентов в месяц у приятелей, тех самых, которые знавали его режиссером «Кирпичика» и лором Первой городской. Само собой, отдавал строго в срок. Что превратило его в кормильца многих бывших «кирпичников», располагавших свободной тысячей баксов и не умевших найти ей лучшего применения.

Весной того же года Григорий Дмитриевич решил купить джип. Попредставительней. Мог себе позволить. Присмотрел на авторынке свеженький «Хаммер» из Германии, с дополнительными опциями, без пробега по России. Заплатил продавцу полную сумму и забрал машину, но с условием, что покатается, присмотрится, — а через неделю, если машина ему не понравится, он ее вернет. Продавец, видимо, такое условие всерьез не воспринял — как и самого Григория Дмитриевича: все-таки внешне врач и театрал изменился несильно. А Григорий Дмитриевич покатался неделю и — надо же — пригнал «Хаммер» обратно. «Нет, — говорит. — Все-таки не мое. Не подходит. Забирай, как договаривались, назад, отдавай деньги». Продавец крутанул пальцем у виска, разнервничался и возвращать деньги отказался. Не кидаться же на него в драку. И Григорий Дмитриевич отправился к Данилу Валерьяновичу Палому, вору в законе, который присматривал за северо-западными районами Любореченска. Попросил рассудить его с нетвердым на слово продавцом.

Собрались в ресторане филармонии. Вор выслушал стороны, выпил-закусил и присудил продавцу «Хаммера» деньги вернуть, а машину забрать — согласно уговору. Тут подали десерт — а Григорий Дмитриевич сладкого не ел. Воодушевленный удачным для него исходом неприятного дела, решил подышать воздухом. Выходя из-за стола, бросил помрачневшему продавцу: «Какой же я был козел, что с тобой связался!» Ему казалось, так тоже можно — с грубоватой иронией и беззаботным смешком. Тут поднялся и вор в законе, остановил Григория Дмитриевича, вытер салфеткой рот, грустно покачал головой. Говорит: «Так ты, стало быть, козел? Я, стало быть, только что за козла вписался? Нехорошо, предупреждать надо». И не только свой приговор отменил, но еще и обязал Григория Дмитриевича выплатить ему кругленькую сумму в счет возмещения морального вреда.

— За такую подставу можно с тебя и по-серьезному спросить. Но я теперь добрый, так что радуйся.

Двадцатью минутами позже Григорий Дмитриевич, грустный и в стельку пьяный, сел в «Хаммер» и умчал от филармонии. На ближайшем перекрестке не вписался в поворот и на полной скорости влетел в угол главпочтамта. Подушек безопасности в свеженьком «Хаммере» из Германии не оказалось.

Сашиного отца проводили в мир иной под шепоток кредиторов, оплакивавших свои сгинувшие доллары. Деньги на момент его смерти оказались вложенными в товар, а его сахарная сеть — сотканной сплошь из предателей: оптовые покупатели, водители, посредники либо утверждали, что давно рассчитались с Григорием Дмитриевичем сполна, либо возвращали Валюше жалкие копейки. Палый скрупулезно взыскал с нее все, что следовало взыскать согласно вынесенного им вердикта.

К воротам подъехала громкая, как пулемет, колымага. Двери хлопнули, и в беззащитное первоянварское утро ворвались молодые резкие голоса. Человек пять парней и девушек.

— Хо-хо, вот это домина. В натуре, замок.

— Да ништяк. Только в сортир далеко.

— Так это только вначале.

— Да ты-то, ясно, после первой начнешь ссать, где стоишь.

— Райка, заткнись, сказал. Чё ты все нарываешься?

— Сам заткнись.

Прошлепав по луже, подошли к воротам. Голоса стихли, вернулась тишина, но уже не такая, как прежде, — изломанная и зыбкая, она только и ждала, чтобы рассыпаться окончательно. Нехотя Топилин разлепил глаза, оторвал голову от подушки и сделал глубокий вдох, раздумывая, крикнуть ли прямо отсюда: «Кто там?» — или все-таки спуститься к двери.

— По ходу, здесь живут, — услышал он знакомый голос, и сердце его подпрыгнуло.

Это был Влад.

Пока позвякивала сетка и гудели металлические листы ворот под весом перелезавшего через ограду человека, Топилин успел пересечь кухоньку, пригладил всклокоченные волосы — и замялся на пороге: нужно было сделать лицо. Не выходить же с физиономией пойманного воришки.

Влад стоял посредине двора: капюшон, как обычно, накинут на голову, руки утоплены в карманах объемной зимней куртки. Его приятели, осматриваясь, входили в отворенную Владом калитку. Девушки остались снаружи. Компания прибыла на старенькой, видавшей виды «девятке», дочерна тонированной, с обтрепанным Веселым Роджером на антенне.