Миссис Скарлатти умерла в марте, холодным, промозглым днем. Когда сиделка позвонила Эзре, это известие обрушилось на него как страшный удар. Можно было подумать, что смерть миссис Скарлатти явилась для него неожиданностью. Он сказал: «Не может быть!» — и повесил трубку. Потом снова набрал номер и задал все необходимые вопросы. Спокойно ли она умерла? Во сне или бодрствуя? Сказала ли что-нибудь перед смертью? Сиделка ответила, что перед смертью миссис Скарлатти не сказала ничего, ни слова, и из жизни ушла спокойно.

— Но сегодня утром, — добавила сиделка, — она вспоминала о вас. Я даже удивилась, она как будто предчувствовала… она сказала: «Передайте Эзре, чтобы он сменил вывеску».

— Вывеску?

— Она сказала: «Это уже не ресторан Скарлатти». Или что-то в этом роде. «Не Скарлатти» — кажется, так она сказала.

Он ощутил вдруг такую боль, словно миссис Скарлатти простерла руку из небытия и влепила ему пощечину. Но, с другой стороны, это облегчало дело. Ее смерть пробудила в нем двойственное чувство — досады и облегчения. А деревья на улице сверкали, как только что отчеканенное серебро.

Заботы о похоронах он взял на себя, руководствуясь списком, который миссис Скарлатти составила задолго до смерти. Он заранее знал, в какое похоронное бюро и какому священнику надо позвонить, каких ее знакомых пригласить на похороны. Однако ему пришла в голову странная мысль — позвать тех иностранцев из больницы. Разумеется, он этого не сделал, хотя из них вышли бы превосходные плакальщики. Они наверняка держались бы куда лучше тех людей, которые чопорно стояли у ее замерзшей могилы. Эзра тоже был чопорен — печальный, усталый мужчина в развевающемся пальто, об руку со своей матерью. Глаза у него покраснели. Но дай он волю слезам, миссис Скарлатти сказала бы: «Эзра, милый, да ты с ума сошел».

Он был рад вернуться после похорон в ресторан. Работа отвлекала от мрачных мыслей — он размешивал, добавлял специи, снимал пробу, то и дело спотыкаясь на том месте, где раньше была стойка. Потом он прохаживался между столиками, как раньше миссис Скарлатти, и предлагал посетителям рагу из устриц, салат из артишоков, суп-пюре из шпината, острый фасолевый суп и суп из куриных желудочков, приготовленный с особой любовью.

У Коди всегда были девушки — то одна, то другая; все они были от него без ума, пока не знакомились с Эзрой. Казалось, что-то в Эзре притягивало их как магнит. В его присутствии их глаза сияли, смотрели напряженно и внимательно, словно они прислушивались к звуку, который не могли уловить другие. Сам Эзра ничего не замечал. А Коди, конечно, настораживался. Он нарочито громко вздыхал, делая вид, что все это его забавляет. Девушка тут же брала себя в руки, но было уже поздно: Коди таких вещей не прощал. Он обладал способностью внутренне отстраняться от людей. Похожий на индейца — гладкие черные волосы, правильные черты невозмутимого лица, — этот человек при желании мог выглядеть совершенно бесстрастным, как манекен, а между тем его второе «я» — оборванный, грязный, нелюбимый подросток с плохими отметками и единицей по поведению — сжимало кулаки и безмолвно стонало: «Ну почему? Почему Эзра? Почему всегда этот сопляк, этот паинька Эзра?»

А Эзра глядел вдаль ясными серыми глазами из-под копны мягких светлых волос и по-прежнему думал о своем. Одно можно сказать в его пользу: кажется, он в самом деле не замечал, какое впечатление производил на женщин. Никто не мог обвинить его в том, что он сознательно отбивает девушек у собственного брата. Но при мысли об этом Коди становилось вовсе невмоготу. Скорее он готов был поверить, что у Эзры есть какой-то изъян и именно этот изъян «работал» на него, делал безразличным, выделял среди других мужчин. Было в Эзре что-то почти монашеское. Сколько женщины ни старались, им никак не удавалось разгадать его мысли, хотя он был с ними неизменно учтив и деликатен. У него выработалась привычка молча, до неприличия долго разглядывать их, а потом вдруг задать самый неожиданный вопрос. Например: «И как вы ухитрились воткнуть в уши эти золотые колечки?» Полный идиотизм — дожить до двадцати семи лет и ничего не знать о серьгах. Однако женщине, к которой он обращался, подобный вопрос, видимо, не казался идиотизмом. Она, точно под гипнозом, трогала пальцем мочку уха. Она была заворожена. Может быть, непредсказуемостью поступков Эзры? Ограниченностью его восприятия? (Он не обратил внимания на ее глубокое декольте, напудренную грудь, длинные ноги в нейлоновых чулках.) А может быть, его неведением? Он был гостем на планете женщин — вот как следовало понимать его вопрос. Но сам он не сознавал этого и не понимал ее ответного взгляда, а если и понимал, то не придавал ему значения.

Только одну из Кодиных девушек не пленил его брат. Она работала в агентстве социального обеспечения, звали ее не то Кэрол, не то Карен. При первой встрече она окинула Эзру спокойным оценивающим взглядом. И сказала Коди, что ей не нравятся мужчины с материнской жилкой. «Вечно кормят, вечно кудахчут, — сказала она (она познакомилась с Эзрой в его ресторане), — а сами такие неуклюжие, застенчивые, что в конце концов садятся на шею. Ты замечал?» Но этот случай не в счет — Коди скоро утратил к ней всякий интерес.

Странно, конечно, что он продолжал знакомить своих девушек с братом, зная наперед, что его, Коди, ждет поражение, ведь с четырнадцати лет и по сей день он накопил изрядный горький опыт. В конце концов, он жил в Нью-Йорке, а брат с матерью — в Балтиморе; и он был вовсе не обязан возить своих приятельниц на уикенд домой. Не раз Коди давал себе клятву, что больше это не повторится. Он встретит какую-нибудь девушку, женится на ней и не обмолвится об этом даже собственной матери. Но это означало, что всю остальную жизнь ему придется быть настороже и с подозрением следить за женой. Всю жизнь он будет ожидать неизбежного, как родители Спящей Красавицы, несмотря на все предосторожности, ожидали той роковой минуты, когда веретено неизбежно уколет палец их дочери.