На катере сбросили обороты мотора, и в это время капитан одним махом скинул тенниску и прыгнул в воду. Отфыркиваясь и размашисто загребая руками, он уверенно приближался к Сухову. Вот он достиг его, обнял и потащил к борту катера.

Людмила Сергеевна бросилась к безжизненному телу, заострившееся лицо Сухова было похоже на слипшуюся маску из чешуи и соли. Капитан оттолкнул ее, крикнул доктору.

— Дыхание давай!

Но доктор и без этого окрика уже вытягивал Сухову руки, нагибался к лицу, вдувал воздух. Потом тронул запястье и побледнел. Людмила Сергеевна, оттолкнув державшего ее боцмана, бросилась к Сухову.

— Да дайте же ему воздуха! — закричал капитан. — Не заслоняйте!

— Сережа! Очнись! Это я! — крикнула Людмила Сергеевна.

Стеклянные зрачки Сухова на мгновение шевельнулись, он застонал и с трудом прохрипел:

— Ефимчук. Запомни, Мила…

Командиром нашей роты в учебном отряде был инженер-механик капитан третьего ранга Кремнев. Он изо всех сил старался не уступать ни в чем другим командирам рот из строевых офицеров и, видимо, из-за этого был исключительно пунктуален в исполнении своих служебных обязанностей.

Но именно пунктуальность его и подводила. В отличие от щеголеватых строевиков, пользовавшихся лучшими пошивочными мастерскими и ателье города, Кремнев носил форму готовую, со склада, никогда не подгонял ее по своей фигуре, дабы не подавать дурного примера нам, курсантам. При малом росте и достаточно заметной полноте в неушитом обмундировании он выглядел мешковато и был чем-то похож на ночного сторожа. Ему бы впору берданку под мышку и тулуп.

К тому же, несмотря на свою твердую фамилию, характером Кремнев обладал мягким, покладистым, добродушным, а голос имел и вовсе уж не командный — тихий, слегка глуховатый, без единой металлической нотки.

— Извините, — вежливо обращался он к провинившемуся, — но вы нарушили установленный порядок, и я вынужден вас наказать. Как вы думаете, что вам полагается за подобное нарушение?

Сами определяя себе меру наказания, мы не были снисходительны. Наказывать самого себя — не очень-то приятное занятие, но мы считали, что с командиром роты нам повезло, и старались не подводить его. Мы уважали его за справедливость и ни капельки не боялись.

Неумолимым стражем порядка и грозой нарушителей был старший инструктор смены старший мичман Федор Харлампиевич Масленников. Фамилию носил он мирную, хоть бери ее и на хлеб намазывай, но это тотчас забывалось, когда он ехидно интересовался:

— Курсант Севастьянов, вы собираетесь служить на флоте?

Я уже служил на флоте добрых полгода, хотя и не на кораблях, а в морском учебном отряде, но попробуй догадаться, что старший мичман имеет в виду именно в данный момент? Я мысленно «обшариваю» себя с головы до пят. Так, ленточка на бескозырке, конечно, чуть длиннее, чем положено, однако не настолько, чтобы это можно было заметить сразу. Гюйс, то есть воротник с тремя белыми полосками, пристегнутый к голландке — синей форменной рубахе, лишь слегка вытравлен известью, чтобы пустить пыль в глаза городскому населению, преимущественно женского пола, насчет изъеденности этого самого гюйса соленой морской волной. Ремень? Но он затянут достаточно туго, да и старший мичман Масленников при всей его дотошности не какой-нибудь пехотный старшина, чтобы совать ладонь под бляху и накручивать наряды вне очереди. Нет, взгляд инструктора смены уперся куда-то ниже. Мой взгляд упал вслед за ним, и я обомлел. Батюшки, да как же это я вместо хромовых надел яловые ботинки?

— Разрешите переобуться, товарищ старший мичман?

— Чтобы через две минуты быть в строю, — разрешает Масленников. — Из-за одного разгильдяя я не намерен задерживать остальных.

Можно подумать, что я намерен. Ребята, наверное, не простят мне и двух минут, ибо это последнее наше увольнение перед отъездом на корабли, и тут счет идет не на минуты, а на секунды.

Я бегу в баталерку, хватаю с полки свои хромовые ботинки, не развязывая шнурков, выдергиваю ноги из яловых, нагибаюсь и… лечу головой вниз. То ли от полоснувшей по животу боли, то ли от удара головой о нижнюю полку теряю сознание, а когда очухиваюсь, то обнаруживаю, что лежу, скрючившись, на полу, а надо мной массивной колонной высится до самого потолка фигура старшего мичмана Масленникова. Мгновенно соображаю, что отведенные мне две минуты уже истекли, ребята ушли в город, а мне увольнение уже не светит.

— Курсант Севастьянов, в чем дело?

Я пытаюсь вскочить, но в живот снова будто вонзается что-то острое и раскаленное, и я лишь переваливаюсь на другой бок. Колонна переламывается пополам, и я совсем близко вижу встревоженный взгляд Масленникова.

— Что с тобой, Володя?

От столь неожиданного обращения ко мне я теряю дар речи и лишь указываю на низ живота. Масленников кладет на живот ладонь, осторожно нажимает и вдруг резко отдергивает руку. Я вскрикиваю.

— Так, ясно. — Несколько мгновений он раздумывает о чем-то и подытоживает: — Ну и дела!

Он без натуги, будто что-то едва весомое, поднимает меня, относит в кубрик и опускает на койку.

— Дневальный!

— Есть дневальный! — Из коридора просовывается не очень бодрое лицо курсанта Тимошина. Ну да, отчего ему быть бодрым, если выпало дневалить в самое последнее увольнение?

— Вызывайте врача, да поживее! — не оборачиваясь, говорит ему Масленников, пристально разглядывая меня.

А боль уже малость отпускает, и я с надеждой спрашиваю:

— Может, пройдет?